Личные истории

Жуткая история

Во времена СССР не было не только секса, но и инвалидов. У самой передовой страны в мире не могло быть столько увечных и неполноценных. Интернаты для таких детей строились как можно дальше от любого населенного пункта. Они и сейчас стоят там. И вот один такой интернат есть и в нашей области. От ближайшего маленького полузаброшенного села до него еще идти и идти, а от рейсового автобуса 12 км пехом. Из больницы отказнички все же потом попадают в Дома малютки, а некоторые и в семьи. А эти дети, попав сюда, уже никогда никуда не выйдут. Их — нет. Совсем нет. Этот интернат даже отсутствует в перечне детских интернатных учреждений области.

Приехали. Белое здание на пригорке. Вокруг ни тени, ни деревьев. За ним дымится черная труба, ассоциация с крематорием. Увы. Палаты детей лежачих все на втором этаже. Дети от 4 лет до 18. На руках не вынесешь. А это значит, что эти дети по 16-18 лет не видят неба, солнца. листвы. Весь мир для них — белые стены, белый потолок, темно-коричневый пол. Мухи летают эскадрильями, все раны просто заливаются зеленкой, врача в интернате нет. Раз в неделю приезжает врач из райцентра. Лечить никого даже не пытается, все равно ничего не изменить. Персонал настолько расслабился, что в причинах смерти без всякого смущения указывает «гипотрофия», т.е. истощение. Из 150 детей каждый год умирает 5-10. Няни за них радуются: «Отмучился». Сначала просто хожу, пытаюсь принюхаться, постоянное ощущение, что эти миазмы вытеснили весь кислород. Мне даже после купания и стирки одежды этот запах несколько дней мерещится дома. Памперсы, как и на отказниках в больницах, меняют раз в 12 часов. Вот только дети постарше. Попы как наждак. Игрушек нет. Постеров на стенах нет, звуки — только стук тарелок да шарканье швабры. Ну и стоны маленьких страдальцев. невольно встречаюсь глазами с одним мальчишкой. Господи, как же он красив. Руки сами тянутся к нему. Сказочный принц. Тут же окрик няни: «Нельзя!!! если его вытащить из кровати, у него начнется приступ эпилепсии». Фиг вам, не на ту напали, няня уходит, и я его вытаскиваю. Но страшно. А вдруг няня не соврала. Ребенок дрожит. Но я — мать и мое сердце мне сразу дает ответ — это не судороги. Это … страх. Беру его, как младенца, несу в коридор. Иду и рассказываю обо всем, что его глаза видят вокруг. И каменное тельце вдруг начинает расслабляться у меня в руках. Замурлыкиваю. И через время мне удается его даже посадить у себя на руках. Я так с ним носилась, что у нянь появились идеи по поводу родственных связей. И каждый раз, приезжая туда, я бегу к нему. Иметь бы больше квадратных метров дома, иметь бы мужа, не оставила бы там Максимку. А так остается только молить Бога, чтобы он совершил чудо и все же нашелся сумасшедший иностранец, который бы украл этого ребенка отсюда. Когда я его первый раз взяла на руки, весь его затылок была одна сплошная язва от неподвижного лежания на спине. После нескольких моих истерик, после того, как я всем сменам показала, что ребенка можно крутить, что он лежит на животе, язва начала потихоньку затягиваться, и даже появилась специальная коляска. А Женю, который совершенно здоров, но ВИЧ позитивен, я вывела на улицу впервые в его 9 лет!!! Это нельзя описать. Это надо только видеть, как смотрит вокруг себя мальчишка 9 лет, не передать словами эту смесь восторга, ужаса от простора, изумления от увиденного, недоверия и кайфа от ветра, солнца и новых запахов. Просто от запаха чистого воздуха.

Больше про этот интернат можно узнать:«Калиновка»
С уважением,Светлана Крылова


Милосердия — вот о чем прошу!

Ваш сайт читает много людей. Я очень надеюсь, что среди них попадаются работники детских медучреждений! Хочется, чтобы и у них дрогнуло сердце. Не так как у многих — прочитали, ужаснулись, и забыли, как страшный сон. Хочется, чтобы они пересмотрели своё отношение к несчастным маленьким детёнышам, оставшимся без защиты… Мерзко, когда няня в больнице сюсюкает с малышом богатой мамы, которая приносит ей подачки, и в то же время полдня не подходит к отказнику.

Еще недавно я работала инженером по детскому оборудованию для выхаживания новорожденных (ушла, потому что не могла больше этого видеть). Настраивала в обычных роддомах детские инкубаторы для малышей, родившихся раньше срока («недовески», как их зовут медики).

То, что в боксы, где лежат новорожденные, меня пытались запустить без бахил, халата и маски — прямо с улицы, в сапогах, меня перестало удивлять после третьего посещения больниц. Я сама с ними ругалась и требовала мне выдать всё необходимое. Но поражает другое.

Совершенный пофигизм. Ко всякой работе привыкаешь, это ясно. Но нельзя же путать живых детей с картошкой на прилавке — сгниёт ну и ладно! А ведь именно так и поступают наши медики с отказниками и с неполноценными детьми.

Приехала в Видновскую городскую больницу (это почти Москва!!!) тестировать инкубаторы. Все посмотрела, настроила, проверила. Случайно нашла резиновый уплотнитель. Лишнего быть не могло. Пошла к старшей медсестре и сказала ей, что без уплотнителя нельзя — тёплый воздух и кислород уходит, ребёнок может мёрзнуть! Давайте, говорю, я посмотрю — где его не хватает и установлю на место. А она мне — ну и пусть мёрзнет, быстрей умрёт — мучится не будет, всё равно отказная, да ещё и с пороком сердца…

Я сделала страшное лицо и она поняла, что лучше меня туда проводить. Девочка (недоношенная, пятимесячная) лежала на голой клеёнке и тяжело дышала через трубки прибора искусственной вентиляции лёгких.

Сейчас даже у нас, в России, выхаживают 500-граммовых детей. А этот ребёнок 5-ти месячный… Она родилась, она живая — ОНА ИМЕЕТ ПРАВО НА ЖИЗНЬ! И может быть, она вырастет самой красивой, умной и будет чьей-то любимой дочкой… Я так надеюсь на это…

Медики! Будте милосердны! Эти маленькие существа ничем перед вами не виновны! За что вы их так ненавидите! Большинство медсестёр — женщины. Я к вам обращаюсь — представьте, что с вами бы что-то случилось и ваши маленькие крошки попали бы в руки тех, о которых тут столько написали.

Милосердие — вот о чём прошу. Потому что ОНИ пока попросить просто не могут… маленькие и беззащитные.Бог с вами.

P.S. У нас с мужем своих детей нет. И, наверное, не будет. Может быть, один из таких детишек найдёт свою маму. Меня. Ольга, 31 год,


В первый раз по-настоящему столкнулась с бездушием

Меня зовут Настя, и я хотела бы рассказать о первом своем впечатлении о содержании в больницах детей-отказников. Это произошло 5 лет назад, я сама находилась на лечении левосторонней пневмонии в Тушинской детской городской больнице. В этой больнице, в инфекционном отделении (не знаю, как в других) боксы устроены очень своеобразно: половина стены до уровня пояса состоит из фанеры, а половина из стекла. Это позволяло видеть все происходящее в нескольких прилегающих палатах. А палата с этими малышами как раз была соседней с моей…

Там находились две девочки: одна лет трех-четырех, а возраст второй я затрудняюсь назвать. Дело в том, что она была очень истощена, у нее была сильно увеличена голова (извините, не знаю, что это за болезнь), из-за чего малышка только лежала и только на спине. Зато вторая девочка была довольно подвижна, но видно было, что развитие ее не соответствовало возрасту. За все время моего там нахождения (11 дней), я не услышала ни одного внятного слова из этой палаты, а только надрывный плач лежачей девочки и крики ее соседки. Но больше всего меня поразило обращение с этими детьми врачей и медсестер. Мне, тринадцатилетнему ребенку, было совершенно дико наблюдать выражение полного пренебрежения на их лицах. Ну не понимала я, почему их кормят так быстро и неаккуратно, почему редко заходят в палату, а если и заходят, то только при крайней необходимости… почему они постоянно в своих кроватках, на рваных пеленках.. и почему, когда трех-четырехлетняя девочка начинала кричать, трясти свою кроватку-клетку, или обмазываться собственными экскрементами, никто сразу не спешил ее успокоить или помочь ей…

Тогда, наверное, я в первый раз по-настоящему столкнулась с бездушием людей по отношению не просто к другим людям, а именно к детям, к больным беспомощным детям. Прошло время, а эти впечатления еще живы во мне, и по мере взросления только крепчают. Сейчас я живу с сестрой и ее сынишкой. И мы уже решили, что второй мой племянник обязательно будет из детского дома.


Эта история — моя боль…

Не могу вспоминать эту историю без слез, хотя прошло уже несколько лет. Я встретила его в урологическом отделении Филатовской больницы, куда меня положили на операцию с родным сыном. Маленький, худенький, мальчик лежал рядом в кроватке, и у меня сразу в уме проскользнула мысль – отказник, позже моя мысль подтвердилась. Павлушка родился без ануса и с почечной патологией, поэтому и стал отказным. На момент нашей встречи уже были сделаны все операции и нужно было всего лишь выхаживать ребенка и давать ферменты, без которых он не усваивал пищу. Ему было уже год, а весил он всего 4500 кг, ухаживать за ним было некому, его кое-как кормили, а таблетки вообще не давали, на попе было ужасное раздражение, так как искусственный анус, кал выделялся почти все время, а памперс вообще могли не поменять, все врачи обходили его, так как от него, по их словам, воняло. За неделю я привела его в порядок, но дальше нас выписали, еще несколько раз я обманным путем попадала в отделение, чтобы только увидеть его, затем я следила за всеми его переводами из отделения в отделение, из больницы в больницу, но его всегда возвращали в Русаковку, оказывается, там был написан отказ, и он числился за ними. Врачи там конечно же молодцы, они согласились принимать от нас помощь и благодаря дорогим препаратам и специальному питанию Пашка начал набирать вес, но его переводят в дом ребенка и опять мне, считаю, повезло, главный врач разрешила без всяких бумажек приходить к нему, передавать медикаменты, игрушки, а главное — общаться. Три года я ездила к нему, один-два раза в месяц, вес он так и не набирал и по той же причине, что и в больнице (запах), не стал любимчиком персонала, почти все время проводил в спальне, чтобы запах не распространялся на группу, спорить я с ними не могла, боялась, что больше не пустят. Потом меня осенило, почему же я его там каждый раз оставляю и, поговорив с главным врачом, начала собирать документы на опеку, но не успела, его перевели в ДДИ, увидела я его снова, спустя почти год, мальчик сильно деградировал, но меня узнал. Мне отказали в опеке, письма в разные инстанции не помогли, даже Головань отказал, хотя, я думаю, он даже и в руках не держал моего обращения. Посещать я его дальше не стала, находится там невозможно, эта группа под названием «Милосердие» для «списанных», не перспективных детей, туда определяют умирать. Я не смогла ему помочь. Недавно случайно через свою знакомую я получила весточку, что мальчик жив, но он по-прежнему такой же тощий, 7 с небольшим килограмм и не развивается, сейчас ему уже 7 лет.


Страшное воспоминание

Пишу, а у самой слезы ручьем из глаз текут. Дети, по-моему, самая большая радость в жизни, радость материнства… Только не все так думают. Сколько у нас рожают детей, оставляя их потом в роддомах.

Давно это было. Попала на сохранение на позднем сроке, были праздники, в больнице персонала раз-два и обчелся. Не спалось мне что-то ночью, решила пройтись по больнице (благо медсестрам до меня не было никакого дела). Тут среди больничного шума услышала орущий крик младенцев, да такой, что аж в ушах зазвенело. Пошла на этот крик – господи, что я увидела… не передать словами. Стоят кювезы, палата в каком-то страшном состоянии. Оглянувшись (нет ли “слежки”), захожу в палату. В нос бросается запах писанных пеленок и свернувшегося молока. В ковезиках лежат 3 новорожденных, захлебывавшихся от плача. Я с пузом огромным подхожу к деткам, они полураспеленутые. Я взяла малыша на руки (господи, пишу, слезы наворачиваются), смотрю – а там памперс весь прописанный, ищу глазами, чем перепеленать ребенка, нахожу. Делаю все дела с малышами, кладу, несусь в ординаторскую, прошу смесь сухую и бутылки – в ответ меня послали далеко и надолго. Я боевая по натуре, руки в боки и ну орать на медсестер. Добившись того, что хотела – несусь обратно к деткам, кормлю, убаюкиваю. Моя малыша в пузе странно замолкает и перестает шевелиться, я не обращаю внимания, я в шоке. Детки успокаиваются и засыпают.

Прошу “переселения” поближе к ним, на меня смотрят огромными глазами, посылают еще раз. Отказнички мои молчат всю ночь. Я не сплю, гуляю около их палаты. Так я провожу двое суток. Звоню своей подруге (недавно она потеряла ребенка), объясняю ситуацию. В итоге, после долгих мучений, хождений по инстанция и т.д. и т.п. – у моей подруги трое (!) детей и глаза, переполненные счастьем!!!


Крик души

Хочется поделиться
Сейчас мало остается времени,чтобы что-то записать,а иногда просто ступор и шок наступает от наблюдаемого,так что и высказать что-то вообще трудно. Неделю назад увидела-таки то,что всегда боялась увидеть.Мне всегда выносили моего малыша медсестры, а тут медсестра замешкалась и я первая вошла в палату.Семь пар глазенок — и все на меня: «К кому?» Все детишки старше года, все стоят в кроватках.В кроватках нет простыней.Одни на голых матрацах спят, у других поверх только толстые клеенки, которыми кушетки в больницах покрывают. В чью сторону поворачиваешь голову — он тут же начинает лопотать,тянуть ручки,девочка кудрявенькая,голубоглазая мне протянула какого-то жутко замызганного медвежонка. Медсестры на них только орут.Описывать чувства бесполезно. Просто паршиво, больно, тошно. Мой еще не говорит, но лепетом повторяет постоянно три фразы с определенной интонацией. Две из них я расшифровала по тому,в каких ситуациях он это говорит.

Первая что-то типа: «зачем ты это сделал,а ?»-грозно повторяет, делает акцент на этом риторическом «А? А? А?», хлопает себя сам по попе. Вторая фраза что-то типа:»Ну что ты наделал !!!»и снова хлопает себя по попе. Выдает эти фразы, когда кинет на пол игрушку и начинает сам себя наказывать. Подвела его к ветке дерева и первое, что он сделал — начал ее бить и выговаривать ей:»Зачем ты это сделал,а? А? А?»Третью фразу я еще не поняла. Кроме этих трех фраз больше вообще ничего не знает.Узнал с удивлением, что есть деревья, на машины смотрит,открыв рот.Узнал, что предметы можно складывать в ведерко,полдня это свойство исследовал. Очень много с ним говорю, называю все предметы,но он только слушает,а как только сам начинает лопотать — опять только та же интонация и опять бьет себя. На третий день общения вдруг попытался повторить за мной слово «часы», теребя их у меня на руке — «Чччссс».Потом к концу вчерашнего дня сидели лицом к лицу, я называла нос, рот и т.д. Он тыкал пальчиком.А потом откинулся мне на руку, лег, внимательно посмотрел на меня и отчетливо сказал слог «Ма». Я растерялась.Может, это самый легкий слог для произношения оказался? Я постоянно повторяла его имя, но себя так не называла, только косвенно и вскользь «мамин носик» и т.д. Но я в шоке до сих пор. Не знаю, можно ли считать это первым его словом? Извиняюсь за сумбур. Излагать связно сейчас не получается. Ощущений куча, боль с радостью вперемешку.

Эта тема прозвучала несколько дней назад в конференции «Приемный ребенок» на сайте https://www.7ya.ru и задела за живое. Но немногие имеют время ежедневно читать сообщения в конференциях: сообщения уходят вниз, а статьи живут долго. Может у кого-нибудь из читателей дрогнет сердце и хотя бы один еще ребеночек обретет любящую семью.


Мне пришлось быть в числе детей, от которых семья отказалась

Добрый день. Меня зовут Ирина. Мне 28 лет, замужем, ребенку 2 года. Образование высшее психологическое. Мне самой с рождения пришлось быть в числе детей, от которых семья отказалась. Правда, мне повезло, и в 2,5 года меня удочерили.

Могу сказать совершенно точно, что эти два с половиной года построили мою личность на 70%.

Даже не зная тайны своего рождения, я всегда чувствовала себя какой-то другой, чем остальные дети. Сестра (не родная), ребята в садике, коллектив в школе — везде ощущение замкнутости и отчужденности. Я всегда писала об этом в своих дневниках, а когда в 13 лет узнала что я приемная — мне стало легче. По крайней мере, стало понятно, что и почему. Когда меня удочеряли (по рассказам мамы) — я была слабым, болезненным ребенком (уши болели, диатез) и на удочерение не подходила. Ко мне приходила моя будущая мама и бабушка. Я была серьезной и неразговорчивой. Прибегала и садилась к бабушке (!) на колени. Вцепляясь в нее. Она пыталась о чем-то меня спросить, поговорить, но я всегда молчала.

Заведующая говорила, что родители мои живы, работают на каком-то заводе, но придя к ним домой, сотрудники дома ребенка (или кто этим занимается, я не знаю), понимали, что детям там жить нельзя. Пожеланием заведущей дома ребенка моим приемным родителям было — не баловать меня. Почему, для меня загадка… И еще я боялась мужчин (я их, наверное, не видела никогда) . Меня папа нес на руках домой и я орала почем зря.

Потом в 7 лет я лежала в больнице с двусторонней пневмонией. В палате нас было человека 4-5. Хорошие девочки, веселые. Я, помню, больше наблюдала и была самым терпеливым ребенком. Меньше всех плакала. Родители ко мне приеpжали каждый день — махали в окошко, привозили фрукты, игрушки. Ко всем приеpжали. На 3-4 день появилась у нас одна девочка. Мне она странной показалась. Замкнутая. Ни с кем не общалась, не играла. И к ней НИКТО не приезжал. Я об этом на встрече маме рассказала. Она мне дала фрукты и сказала отдать ей. Потом, после выписки, мне объяснили, что она из детского дома. Я от нее вши подцепила.

Я училась в муз.школе, и как-то с ансамблем выступали в каком-то детском доме. Я тогда не понимала, где мы — ну слушают нас дети, и ладно. Про инструменты свои рассказывали, показывали им все, давали подержать… Меня тогда только одно удивило — мама моя этим детям стала подарки раздавать, расплакалась. А воспитательница говорит: «Да ну что вы, у них все есть! Вон огрызки везде валяются…»

Пару лет назад я пыталась узнать что-нибудь о своих настоящих родителях (муж предложил). Он позвонил в этот Дом ребенка, сначала заведующая сказала, что она спешит и что это по телефону не решают, подъехать надо. Позже, когда мы позвонили, нам в этом отказали. Ну, я настаивать не стала, подумала, ну и что я скажу своей родной маме, если ее отыщу? Здравствуйте, я ваша дочка? Не о чем нам говорить.

Очень, очень жалко малышей. Покалеченные души на всю жизнь…


Странная перемена случилась в моей жизни…

Странная перемена случилась в моей жизни. Еще несколько месяцев назад я проводила время в свое удовольствие. Если выпадали свободные дни, радостно бездельничала. А сейчас, если случается такое, что сижу дома и нечем заняться, начинают терзать угрызения совести. Я думаю о том, что могла бы сделать в эти часы что-то полезное для этих обиженных судьбой детей.

Пока не попадаешь в больницу и не видишь детишек собственными глазами, все как-то проще. Думаешь, ну да, такие дети есть, это ужасно, очень их жалко, но я вроде бы ни при чем, никому ничего не должна. А потом встречаешься с этими малышами и первая мысль, которая приходит в голову: «А дети-то прекрасные!» Дети на самом деле – чудо! Где были головы у их матерей, когда они принимали это страшное решение – обречь свое дитя на жизнь, полную страданий?

В основной своей массе малыши красивые, полноценные, здоровые, улыбчивые, жаждущие общения! Хотя это, конечно, в основном о детишках до года. Подрастая, они четко понимают, что никому в этой жизни не нужны, и это не может не накладывать свой страшный отпечаток на их характер, внешний вид и манеру поведения, не говоря уже о загубленном здоровье.

А те малыши так и тянутся к каждому, кто только проявит к ним хоть малейший интерес. Совсем крошечная девчушка, месяцев четырех, не больше, сразу понимает, что я могу взять на руки, начинает кричать хриплым, истошным голосом. Добившись своего, мгновенно замолкает, протягивает ручонки, широко раскрывает глаза и всем своим видом умоляет: «Поговори со мной, пожалуйста!» Так бы и носила ее на руках, но вокруг еще пятнадцать таких же малышей !

А какие они терпеливые… Попы у всех в ужасающем состоянии, а они даже не плачут, понимают, что бесполезно. Тихо стараются, ловят ускользающие бутылки с молоком, которые никто не держит, их просто кладут рядом на одеяло. И молчат, лежа в своих клетках-кроватях. Молчат, потому что знают, что никто все равно не придет и не поможет. Но стоит начать с ними работать, общаться, мыть, помогать, кидаться на первый звук, и они тут же начинают вести себя, как нормальные домашние дети: улыбаются, капризничают, требуют, общаются. То есть время еще не потеряно !

Этих малышей еще абсолютно реально вернуть к положительному восприятию действительности, нужно только найти им любящих людей! Вот где рай для усыновителей, но ими там и не пахнет. Никто не знает про этих детей. Недавно я случайно узнала, что буквально за забором этой больницы живет женщина, которая давно хочет удочерить девочку. Вот они, девочки, десять человек, приходи, забирай! Ан нет, информации нет, детей этих, считай, что тоже нет.

А вчера выяснилось, что и нас, волонтеров, из больницы этой собираются выгонять. Не сложилось там что-то у начальства, мешаем мы им. Так что все, что, скорее всего, ожидает этих детей – это тишина, молчание, боль и безнадежность.


Случайная встреча

4 года назад моя подруга с ребенком гостили у бабушки. Неудачный спуск с горки закончился для малыша падением и сложным переломом. Положили его на вытяжку под грузы, такое шило… Боль, неподвижность, нервы. Подруга взмолилась, попросила чаще бывать у них, чтобы хоть как-то отвлечься. Да, нет проблем. У меня тогда ни семьи, ни дел не было, стала ездить, и вскоре задала ей вопрос, почему все дети с мамами, а один малыш лет 3-х сам в той же палате. У него ножки были буквой О сильно. Подруга пожала плечами: мама такая. Наверно, есть дела поважнее. Да и потом, он великий молчун, а если его трогаешь, может и ударить. Странный, в общем. Я человек по природе любопытный, ловлю няню, которая мурлыкает над сыном подруги и спрашиваю, что с ребенком. Она передергивает плечами: «Из детдома привезли. Родителей лишили родительских прав. А его ноги ровнять сюда». Я спрашиваю, а чего же ничего не делаете? Отмахнулась: с ним после операции и во время процедур надо быть. Все очень болезненное. Гипсовать надо… кто за ним ухаживать будет. Я даже растерялась — а зачем в больнице штат сотрудников, если вы такие вопросы задаете? Ладно. Вернулась. Пытаюсь замурлыкать малыша. Няня мне заявляет: «У него отец — глухонемой, наверное, он тоже того…» Чего того? Глухонемой не значит же дурак. А речь ребенок явно понимает. В общем, и так, и эдак пыталась малыша на контакт вызвать — ничего. Потом по наитию говорю: «А если я мороженое принесу, ты со мной разговаривать будешь?» Тихое «да». Все в палате смеются. Бегу через площадь за мороженым. Покупаю. Несусь обратно. Вымазался, переодеть не во что. Стоит ли говорить, что одежду я ему нашла у подруг, что моя подруга сказала, что будет сопровождать его на всех процедурах. Что мы его купали хорошими шампунями и выгуливали на улице. Оказалось, что малыш большой чистюля, только его никто не слушал. Стоит ли говорить и о том, что моя подруга не смогла уйти из больницы, бросив там кроху. Начался второй круг ада. Сначала ее вообще не понимали, зачем ей этот ребенок. Потом оказалось, что забрать ребенка из семьи забрали, но никаких документов не оформили, хорошо, что я волей случая знала некоторые юридические нюансы, и подруга, оформив над ним опеку, таки увезла его к себе домой. Потом через год опять смогла найти в себе силы обратиться в суд. И опять все то же самое. Документы не оформлены, а вы не имеете права заниматься оформлением статуса. Еле нашли адвоката, который взялся за такое неприбыльное и хлопотное дело. Но результат — мальчик уже год официально их сын. Вот такая случайная встреча. Я — крестная. Ноги ему вылечили давно. Сейчас занимается народными танцами. Муж подруги мальчишку этого любит больше, чем подруга (как ни странно). Имя у мальчика уже другое, все другое, дата рождения даже другая. Поэтому и обойдусь без имен.

С уважением,Светлана Крылова


Первая встреча с больницей

Серое здание, мелькающее в небольшом окошке скорой. Страх неизвестности… Первые ощущения — скорбное место. Детский крик. Непрестанный, надрывный плач. Иногда скулящий — так воют маленькие щенки, которых отняли от матери. Прижимаю своё к груди и думаю, как сделать, чтобы ей здесь не хотелось так плакать. Потом придет откровение. Страшное откровение…

К вечеру, когда совсем освоившись, мы путешествовали туда-обратно по коридору под непрерывное «идите скорее к себе в палату!», «тут вам не место для прогулок!», «нельзя ходить по коридору, не нарушайте правила!», мы обнаружили, что дети, которые плачут — всегда одни… Маленькие. Лежат в своих кроватках по двое-трое в палатах. К ним никто не приходит, лишь изредка заходят сестры сменить бутылку или подгузник. Брошенные дети… Оказалось, что все время. Надрывно. Непрестанно. Плачут. Совершенно здоровые дети !

Целых пять палат брошенных детей. Двое постарше, кажется, трехлетки, весь день виснут у окошка. Окошки в палатах, как в тюремных камерах, по самому центру, чтобы видно было всю комнату, без занавесок. Малыши показывают на нас пальцами, улыбаются, ждут. Поздно вечером, когда персонал расходится и остается сестричка посердобольнее, я прошу пустить меня к ним в палату. Ей хочется покурить, и она разрешает, строго-настрого наказав ничего не делать, не общаться с ними, не говорить, а просто грозить им кулаком, чтоб они засыпали, а не куролесили в своих кроватях.Я рассказываю им сказку, глажу каждого по голове, долго-долго, они засыпают, поверив…

В другие дни и другие сестры уже не разрешают даже общаться через окно. И сами не общаются. Это просто не их работа. На них больные. Обходы, уколы, процедуры, бумажки. А эти дети? Они каким-то безумным диссонансом. Их ведь не надо лечить. Их любить надо. А у сестричек этих должность другая, специальность другая, их учили другому — не любить, а от болезней микстурки прописывать. Да и их мизерную зарплату им не за то платят. Да и нет у них на это ни времени, ни сил, и не хочется привязываться… Ведь «если приручил», то «уже в ответе».

Дети эти заслонили мне моего собственного ребенка. В хорошем смысле «заслонили». Я не смогла — не получилось просто! — зациклиться на болезни дочери, на палате-тюрьме. И мы выбирались постоянно и общались, и гуляли, и искали детей. Под вечные окрики. Дети в палатах и коридорах. На них можно смотреть в специальное окошко. А с некоторыми играть по коридорным закоулкам, пока не придет строгая тетя в белом халате и криком не разгонит стаю мам-детей, словно строгий дворник стаю осмелевших воробьев. Сегодня, правда, вся эта свобода кончилась. Сегодняшняя смена была особенно бесчеловечна и мрачна, и нас загнали по своим комнатушкам и не давали вообще выходить. А мы томились, томились, и в конце концов… просто уехали под расписку. Раз и все! Неожиданно для себя расстались с этой тюрьмой. А они остались ТАМ…

Я видела ЭТИХ детей. И теперь мне с этим придется жить… Я видела апатию от отчаяния, от отчаянного ожидания тепла, общения, прикосновения. «Не подходите к ним! Вы уйдете, а они останутся. С надеждой…». Я видела, как взрослые — добрые – люди становятся жесткими, как оправдывают свою жестокость «благими намерениями». Зачем это? Разве в этом пустом, неуютном, одиноком детстве меньше опасности, чем в подаренной надежде, пусть даже она не оправдается и обернется потерей? Жизнь ЭТИХ детей защищена и от надежд, и от потерь. Она пуста, как пусты больничные коридоры…

И, по-моему, нет большего преступления, чем лишать брошенного малыша заботы и любви, если ты можешь их дать! Пусть будет потом прощание и обида. Пусть! Пусть хоть что-то у них будет. Потому что это пустое одинокое существование для ребенка смерти подобно. Он перестает развиваться, перестает чувствовать, мыслить, перестает быть человеком, он умирает внутренне, он больше ничего не ждет от мира. И если это лечится после, то с невероятным трудом.

Пусть лучше будут потери и переживания. Это — живое. Это — отношения, жизнь, встреча, информация, развитие, любовь… Другое — пустота, одиночество, стагнация, смерть…

Вы читали повесть Рубена Давида Гонсалеса Гольеги «Черным по белому»? Он пишет о своей жизни в детдоме. Все это именно «черное», и лишь одной светлой ноткой в этих детских воспоминаниях — старая нянечка, которая их любила, ласкала, называла «мои детки». Вот этот человеческий контакт, единственно правильный из всех, и был единственным белым пятном всего его черного детства. Единственное теплое воспоминание…

Я слышала, у нас сейчас безпризорников больше, чем после второй мировой. И, похоже, никого эта проблема особо не волнует. А ведь вырастает целое поколение брошенных детей, целое поколение людей с изувеченной психикой…

Елена Альшанская


Приемные подростки: как им живется?


Конечно, когда ребенок достигает подросткового возраста, он пытается добиться независимости, свободы, самостоятельности, определить свои жизненные ценности, выбрать карьеру, половую идентификацию. Но многие родители несмотря, что их ребенок достиг подросткового возраста, продолжают считать их маленькими. Им становится страшно, и они не понимают, почему это чадо их вдруг красит волосы в яркие цвета: фиолетовый, лиловый, красный или вдевают по 5 сережек в каждое ухо, или натягивают на себя какие-то лохмотья. Многие родители забыли, что были когда-то подростками и поэтому опускаются до абсурда: ты не оденешь это, ты туда не пойдешь, с ним гулять не будешь, будешь юристом — они больше получают и т.п. Уберечь нас методом запрета от плохого невозможно. Запретив и не пустив ребенка на дискотеку, родители не решают проблему подросткового возраста, а только ее откладывают на потом и вызовут негативную реакцию у подростка и тем самым спровоцируют конфликт между ними. А каждый конфликт с приемными родителями заставляет подростка пожалеть, что у него приемные родители. В мыслях все чаще будут возникать светлые образы биологических родителей, которые ему все разрешают, а по ночам они будут плакать и звать своих родителей.

Мой совет приемным родителям: вспомните, как вы пережили этот возраст. Помогите пережить его и нам. Да, я подросток. Я испытываю большие перемены в себе, к которым я еще не привыкла — я себя порой не узнаю — это не я. Изменилась и внешность — меня стали замечать мальчики. Кто-то бросает что-то обидное, колючее, а кто-то наоборот хочет проводить до дома.

Я уже выбрала будущую свою карьеру — хочу быть артисткой. Раньше я ничего не делала, чтобы достичь своей цели. А сейчас я занялась вокалом в музыкальной школе: этюдами, пластикой, сценическим движением в театральной студии. И я буду добиваться своей цели. У меня был период в жизни — очень сложный: слезы — смех, смех до гогота, спокойно говорить не могла. Мне казалось, что я чокнутая. Я начала разговаривать сама с собой вслух. Но со мной всегда, была моя мама. Если она видела, что я «сумасшедшая» она меня не трогала, ждала, когда бзик пройдет, а потом беседовала со мной. По теории все гладко выходит, а в жизни сложнее. Я знаю, многие подростки не могут найти общего языка с родителям, и начинают в поисках себя бросаться из крайности в крайность наркотики — кайф, алкоголь — глюк, курить дорогие сигареты или натянуть дорогие шмотки — круто. А если еще и секс со старшеклассником вообще «балдеж» и как поется в песне «… ты не бойся, раз и ты станешь взрослой …» Но, я думаю, взрослость заключается не в этом, Как говорит Маленький принц о своей Розе «… Мы в ответе за тех, кого приручили». А я приручила к себе маму и сестренку. И если что со мной случится, им будет плохо, я это точно знаю. Моя мама еще не старая и мне хочется сделать для нее много: дом большой, где будем жить все вместе, машину, дачу, наряды. Мне очень хочется для нее сделать все супер, а для этого надо много работать, хорошо учиться и поэтому я стала потихоньку вытягивать учебу.

В голове подростка бушуют страсти: столько вопросов, на которые нет ответов. Кто-то уходит из дома на улицу или в секты, кто-то заводит странные знакомства. Если Вам трудно договариваться — есть психологи, психотерапевты… У нас были проблемы с мамой раньше, Правда, на мамин совет «Я вижу, что мы сами не можем справиться в этой сложной ситуации, нам поможет психолог» я ответила: «Я — не псих!» Наверно, это мнение многих подростков и родителей. Но мы же не можем лечить переломы? Мы идем к хирургу, травматологу. А конфликты, которые причиняют боль в десятки раз сильнее, мы пытаемся разрешить с помощью метода тыка: «А вдруг повезет?!»

Родители со временем устают от конфликтов и переходят на крики. Но к крику быстро привыкаешь. Родители часто твердят детям, что они были лучше: и учились лучше, и мысли были чище. А у нас только шмотки и секс на уме. И все они были круглыми отличниками, а аттестат где-то потеряли. Круглые, как мячик: куда толкнут, туда и покатился. Ни желания, ни чувств, ни эмоций только двигайся вперед. И они хотят, чтобы мы стали как они? У мамы есть стихотворение — ответ горе-родителям на такие их попытки.

Какими умными мы кажемся себе,
При этом глупые творим ошибки.
В кругу друзей мы нравимся себе,
А одиночество нам плата за ошибки.
Уже растут, похожие на нас,
И повторяют наши же ошибки.
Мы просим быть похожими на нас,
Забыв, какой ценой платили за ошибки.

Нам трудно что-то объяснять, когда мы стоим на разных высотах. Мне лично нравится, когда мама сидит на диване; а я сижу на стуле. Наши лица на одном уровне и я могу глядеть маме прямо в глаза и читать по глазам без слов. Никто не выше, никто не ниже — мы равные.

И еще одно замечание. Многие родители жалуются: «Какие они трудные эти подростки!» Мы не трудные! Мы такие, какими вы нас сделали! Если вы унижали нас — не ждите что мы останемся такими, какими мы были раньше — вы не сможете нас больше унижать и запугивать. А если вы видели в нас своих надежных друзей — знайте, мы постараемся вас не подвести. Мне нравится, когда мои друзья, пообщавшись с мамой, говорят: «Какая она у тебя клевая!» Я горжусь своей мамой!

Я согласна с тем, что, чем старше возраст ребенка, которого берут себе приемные родители, тем сложнее ему адаптироваться. Однако надо помнить, что чем сильнее взаимопонимание между детьми и родителями, тем лучше. Попытайтесь, как можно больше времени проводить с детьми своими, потащить куда-нибудь или заняться чем-нибудь интересным. Ни в коем случае нельзя врать ребенку о биологических родителях или говорить что-то плохое о них. Наоборот, надо объяснить, что человек имеет право на ошибку. Неважно вы его родили или он приемный помните, что подростковый возраст очень тяжелый и сложный. Мы нужны друг другу.

Лейла — московский подросток


Рассказ удочерённой

Меня зовут Марина, мне 28 лет. У меня замечательный муж и обожаемый сыночек — ему скоро два года. В 21 год я случайно, из найденного дома старого письма, узнала, что я приемная.

Помню, что дня три я не могла в это поверить. Маму спросить у меня язык не повернулся, а папа умер, когда мне было девятнадцать лет. Я перерыла весь дом, достала все фотографии и старые открытки. Получалось, что до пяти лет обо мне ничего не было. Пересмотрела по-новому свои детские воспоминания. А я помню очень много, получается, что с двух с половиной лет или раньше. Помню мать, отца (какого-то дядю Юру) и братика, больницу, детский дом, как мне меняли имя в 5 лет и много других не очень веселых воспоминаний.

Например, как отец за матерью с ножом носился, и мы с братом Колей прятались под столом, как мать в ванной смывает кровь с руки, как она плачет, а мы с Колей ее с двух сторон утешаем, как мы опять-таки с Колей полезли за игрушкой выпали из окна второго этажа, я при этом сломала ногу. Мне было два с половиной года, брату полтора.

В больнице я лежала одна во взрослом отделении и очень боялась, когда старики в моей палате ночью храпели.

После этого родителей лишили родительских прав, брата, как я теперь знаю, отправили в дом ребенка, а меня через полгода больницы — в детский дом. За это время у нас родилась сестра Людмила (вероятно, я её никогда не видела). Ее сразу отправили в тот же дом ребенка, что и Колю и через полгода удочерили. В детском доме мне плохо вроде бы не было, если не считать «доброй» нянечки, пугавшей бабайкой и некоторых воспитательниц. Вроде бы ерунда, но ведь успокоить-то некому. Помню Новый год в детском доме и салют над городом в окне, помню, как ходили в театр на «Дюймовочку» и потом артисты в фойе с нами общались. Помню, как уже приемная мама принесла мне в детский дом пупса и ему мои товарищи тут же оторвали руки-ноги. Помню, как меня забирали из детского дома и я не хотела уходить, потому что девочка из другой группы обещала дать мне лоскутики. Мама мне сказала, что дома у них целый мешок лоскутиков. Воспитатели на прощание дали мне куклу, стоявшую на шкафу и это меня поразило потому, что кукол нам играть не давали, они были только для интерьера.

Теперь, конечно, странно, что со всеми этими воспоминаниями я НЕ ЗНАЛА, что я приемная. НО в детстве мои приемные родители на все задаваемые вопросы находили подходящие ответы, например — «ты была в круглосуточном детском саду, а мы уезжали в командировку». Дети во все верят и ко всем этим ответам я относилась совершенно некритически и не задумывалась об этом долгие годы. Мне только казалось, что все дети, как Том Сойер, иногда считают себя подкидышами.

В найденном мною письме не было явно обо мне сказано и я еще пыталась себя убедить, что «может быть все это неправда».

Я поехала к маминой сестре. Тетя отпираться не стала, сказала: «Ну и что ты рыдаешь? Могла бы там так и остаться». Я ответила «Да все нормально, это нервное» — я еще спросила — «я помню мальчика Колю, с которым мы из окна выпали, он что, мой брат?» Тетя подтвердила и сказала, что он при этом нашем «полете» не разбился.

Ну, тут у меня начался детектив с поисками брата. Я не знала, где он, и мне казалось, что вот я выросла в нормальной семье, а он незнамо где, то ли в детском доме, то ли в доме инвалидов и сейчас может быть в армии или еще где похуже. Я почти угадала — он тогда был в Чечне, братик у меня десантник.

Сначала я не знала ничего, помнила только своё старое имя и имя брата, да и то сомневалась. Начать поиски и переступить через себя было не так просто. Я даже позвонила по какому-то телефону доверия под предлогом, что они должны знать, где находится нужный мне дошкольный детский дом. Хотя по всему выходило, что мне в жизни крупно повезло, да и жила я более-менее благополучно, но все равно вдруг стало очень себя «бедную-несчастную» жалко. В себя я приходила несколько месяцев.

Все в жизни, что я считала само собой разумеющимся, вдруг оказалось большим подарком. Но, как человек взрослый, я себя успокаивала. Не пойму почему, еще было странное ощущение счастья и остроты жизни, но и боли одновременно.

Было ощущение, что до этого я жила в скорлупе, а потом эту скорлупу или кожу содрали и я стала видеть и чувствовать в десять раз острее. Я даже просто гладила своего кота и смеялась от радости.

А полностью я душевно успокоилась и всю ситуацию ПРИНЯЛА только, когда встретилась с братом.

А до этого — обычная психотерапия — я просто находила свободные уши и рассказывала, о том, что меня так волновало, уж не знаю, что чувствовали слушавшие. И тут оказалось, что мои лучшие подруги знают, что я приемная. В курсе был почти весь мой класс, школа и просто весь город ведь мой папа был в городе человеком очень заметным и уважаемым. И никто ни слова не сказал за все эти годы !

Я ходила по разным детским домам и домам ребенка, во всякие районо, крайоно, к инспекторам. Почти нигде мне не отказали в помощи. Я узнала как меня раньше звали. Вот только для того, чтобы раскрыть данные об удочерении, потребовалось согласие моей мамы. Так что жуткого для меня разговора избежать не удалось, к тому времени прошел уже год моих поисков.

Мама мне рассказала, как меня забирали из детского дома. Как папа заплакал, когда я первый раз его увидев взяла его за руку и пошла с ним.

Я отставала в развитии на два года и врачи советовали школу для отсталых. Но, спасибо маме, взялась она за меня всерьез, в первом классе я еще училась на тройки, но школа с медалью, институт с красным дипломом, потом аспирантура, а сейчас мне понадобилось второе высшее. Ну и конечно, неизбежные больницы, больная насквозь была, и желудок, и глаза, и сердце. К 7-му классу все вроде бы вылечили и с братом по части здоровья, оказывается, было также — с 7-го класса дорогу в поликлинику забыл.

Мама в восторге от моих поисков родственников не была, но не возражала.

В общем за полтора года я нашла братика на другом конце страны. Родители брата, узнав от органов опеки, что, если они не против, я хотела бы с ним общаться, на моё счастье, согласились. К его маме тогда пришел инспектор по охране прав детей. Она недельку подумала и попросила Колину жену рассказать ему про меня, но она сначала отказалась. Через неделю Коля сам у нее спросил — «Что происходит? Почему со мной дома никто не разговаривает? Я что, НЕРОДНОЙ?» Когда Марина ему объяснила, в чем дело, он очень обрадовался. «Я знал, что у меня сестра есть!»

Колю усыновили в 3-4 года, но он всю жизнь что-то такое подозревал. Нам мешает общаться огромное расстояние, так что пишем друг другу письма. Но с 99 года мы четыре раза семьями ездили друг к другу в гости.

Первый раз друг на друга смотрели с огромным удивлением, с восторгом находили общее и стараемся деликатно обходиться с различиями. Интересно, что у нас похожие по вредности характеры и одинаковые пристрастия в еде — терпеть не можем рыбу и кока-колу. Трудно рационально объяснить почему, но мы с ним очень счастливы, что нашли друг друга.

Интересно, что брат стал военным, как и его приемный папа, а я покушаюсь на кандидатскую степень, как мои родители. У нас обоих уже есть своя семья и по сыночку.

Решите вы скрывать усыновление или нет, не уничтожайте всю информацию. Теперь уже мы с братом узнали о существовании нашей младшей сестренки Людмилы. Но ее удочерили в девять месяцев и ничего узнать о ней мы не можем. Единственный шанс — если она когда-нибудь сама или ее родители начнут нас разыскивать и заглянут в базу данных передачи «Жди меня» — интернет представляет прекрасные возможности для анонимности. Мне даже было бы достаточно получить информацию от ее родителей, что у неё в жизни всё хорошо, ну и фотографию. Они лучше знают, можно ли и нужно ли говорить ей, что она приемная.

Про своих родителей я пыталась что-то узнать. Отец давно умер, если он отец, а то я его помню как «дядю Юру». Хотя у меня было его отчество, био-родители зарегистрировали брак после моего рождения. Мать исчезла в неизвестном направлении и в адресном бюро все данные уничтожили. Ради неё какие-то усиленные поиски мне делать неохота.

Особо общаться с ней я бы не хотела. Но есть желание увидеть, посмотреть что во мне от неё?

Сейчас, глядя на моего сыночка, на это счастье до замирания сердца, я не могу понять — как можно пропить троих детей? Я пытаюсь. Она была младше меня, но не такая уж дурная малолетка. В опеке сказали, что она не пыталась увидеться со мной в детском доме, что-то обо мне узнать. Я и искала-то её, чтобы узнать, нет ли у меня еще брошенных братьев и сестер. Ведь я старшая и, может, могла бы им помочь.

Не понимаю случаев, когда дети, узнавшие, что они приемные обращают свою обиду и боль на вырастивших их маму и папу. Могу объяснить это только подростковым эгоизмом. Я, наоборот, стала лучше понимать свою маму. А побывав в детских домах, особенно прочувствовала, насколько родители изменили мою судьбу.

И я очень благодарна судьбе, что у меня был именно этот папа, а никакой другой. Сейчас мне его очень не хватает. Отношения у нас были замечательные. Я «папенькина дочка», и сейчас особенно страдаю, что он слишком рано умер и не увидел внука. В каком бы он был восторге от него! Да и внук от такого деда тоже.

С каждым годом растёт моя дружба с папиной сестрой.

И в целом сейчас я могу сказать, что стала более счастливой. Даже нахожу преимущества 😉 Например, я думаю, что мне будет легче воспитать моего ребенка в нормальном отношении к усыновлению. И легче будет убедить будущего приемного ребенка что «все в порядке, посмотри на меня».

Я хочу сказать, что ХОРОШО, ЧТО Я УЗНАЛА. Это очень важный факт в моей жизни. Как сказал мне один хороший человек — «У тебя картинка теперь сложилась».

Наверное, хорошо, что я узнала именно в 21 год — не рано, не поздно. Если бы это было в 13 лет, вполне возможно, что у меня хватило бы глупости сильно потрепать нервы родителям. Мама говорит, что однажды в детстве я их обвинила «Вот, ВЫ меня в детский дом сдали». Не знаю, что было бы, если бы я всё знала сразу. Может, были бы какие-то комплексы по этому поводу. У нас в обществе не совсем здоровое отношение к усыновлению — куча всяких предрассудков. Приемные мамы скрывают усыновление ребенка, часто они стесняются этого и боятся, что если кто-то узнает, что ребенок приемный, то он пострадает от «общественного мнения».

Я разговаривала об этом с американцами у нас в университете. Они удивляются и говорят, что в США к приемным детям относятся абсолютно нормально, они ничем не отличаются от других.

Похоже, в последнее время это отношение очень медленно, но начинает приживаться и у нас.

Чем больше в обществе окажется нетайно усыновленных, тем скорее глупые мифы уйдут и всем станет легче. А может и детские дома, наконец, опустеют! Кто-то пугается, что усыновление становится «модным», какие-то идиоты не хотят отдавать больных детдомовцев на усыновление за границу (генофонд!). Да пусть будет модным! Лишь бы у всех этих детей появился шанс.

Я сама уже давно думаю об усыновлении ребенка. Именно потому, что хочется кому-то помочь. Раньше для меня самым главным был вопрос «Как полюбить ребенка?» Я знаю, что это самое важное для ребенка, чтобы его любили и принимали. Когда родила сама — можно положиться на природу. Вот теперь я действительно родила сама и что-то стало понятнее и вообще стало понятнее, что такое мамы и что такое дети.

Я уверена, что мы с мужем возьмем ребенка и, наверное, не пойдем по самому легкому пути, взяв грудничка. Ведь у детей постарше шансы на усыновление уже резко уменьшаются.

Родителям, усыновившим ребенка, я желаю любить и ПРИНИМАТЬ его, не предполагая изначально, что ребенок «неправильный» и его надо переделывать, искать изъяны.

Детям, узнавшим о своем усыновлении, я желаю очень любить и беречь своих родителей.

Екатерина.,Ярославская обл.


Солёное детство

Автобиографическое эссе Александра Гезалова

От автора:  Мне кажется, я всегда мысленно что-то пишу. Или смотрю фильм — прокручиваю перед мысленным взором невидимую пленку, на которой события, лица, судьбы разных людей. И большое желание — достать все это «изнутри» и показать всем.

Люблю наблюдать за людьми. Например, в автобусе разглядываю кого-то и замечаю на руке наколку «Валя». Вглядываюсь в лица состарившихся людей, тех, кто уже начал ветшать. Смотрю на детей, идущих рядом с родителями. Всматриваюсь в ночные окна, пытаясь представить, что там, за шторами… Зачем мне это, почему?.. Не знаю.

Зачем я, уступив своему невнятному желанию взялся за перо, чтобы рассказать о своем «соленом» детстве?.. Тоже не знаю.

Мне бы очень не хотелось, чтобы, читая эти строки, вам показалось, что я хочу разжалобить кого-то, чтобы меня кто-нибудь пожалел. Нет. А хотелось бы, чтобы, прочитав воспоминания о «соленом» детстве, у кого-то дрогнуло сердце. Может, этот кто-то вспомнит о своих детях. Где они, что с ними? Или, встретив ребенка из детского дома, вы будете готовы не только «жалеть», а искренне помочь такому ребенку. Всего-то и надо — поучаствовать в его судьбе. Часто до этого не доходит, «дядина-тетина» конфета уже считается участием… И где та золотая середина, когда, оказав помощь и содействие си-роте, нужно вовремя отойти, дать ему самому шанс и возможность сделать первый самостоятельный шаг в жизни. Он-то чаще всего не понимает, что ваша помощь не может длиться вечно и только он сам может помочь себе…

О себе и товарищах моих, их судьбах я старался писать максимально правдиво, так как считаю, что важно написать именно правду. Может, правда расставит все на свои места спустя годы, хоть как-то облегчит нынешние сиротские страдания (хотел убрать эту фразу, но это тоже правда). Многих из моих друзей уже нет в живых.

Детство бывает разное, и зависит оно только от родителей. Только они ответственны за детство своих детей.

Мне не хотелось бы, чтобы эта книга звучала обвинением родителям, не о них речь, для них скорее — «не суди да не судим будешь». Но детские дома есть и будут существовать еще очень долго, и надо суметь помочь детям-сиротам обрести себя, понять мироустройство и найти в себе мотивы Надежды, Веры и Любви. Все это как «живая вода» их раненым душам. Любите этих и всех детей, и они будут счастливы. Хотел бы, чтобы мои воспоминания прочли педагоги, работающие с детьми-сиротами в детских домах. У меня не будет советов и предложений, как быть. В этих воспоминаниях просто рассказывается, как было, было у меня и моих друзей, лишенных родительской любви, семьи и получивших взамен «системное воспитание». Спустя годы могу назвать детский дом одним этим словом — «система». Может, кому-то из педагогов эти воспоминания помогут понять эту систему, разобраться в хитросплетениях взаимоотношений всех участников «процесса».

Детские дома отстают от быстро меняющегося времени «внешнего мира» из-за их закрытости от общества, внутреннего «порядка». Маневрировать «во времени» сиротам значительно тяжелее, чем детям домашним. Суметь оценить детей, их старания и желание жить максимально счастливо, как это только возможно в детском доме, содействовать им в этом и помогать в дальнейшем — это так важно. Дети, любые дети хотят радости и тепла… Надо постараться помочь им обрести это тепло.

Все вспомнить! Петрозаводск.Вечер.

Прогулял собаку (о ее судьбе напишу чуть ниже), подышал воздухом, будто перед погружением. Посетил собор Александра Невского, пошептал молитву. Готовлюсь. Знаю, что именно сегодня писать о детдомовском детстве.

Долго выбирал музыку, под которую будет л работать, выбрал песни из кинофильмов Рязанова-под них жил, значит, и вспоминать под них… Потом поставлю Марка Бернеса, он мне близок, очень… Жизни, как песни, разные.

Не думал, что так нелегко вспоминать прожитое, пережитое… А что в жизни просто? Важно начать…. Нет, поставлю Бернеса раньше, предсмертный диск, очень уж голос печальный…

Да, именно Петрозаводск и никак иначе. А ведь могла быть, например, Москва. Или Суздаль, Владимир, Судогда, Собинка — в общем, вся Владимирская область. Именно там прошло мое странное дет-ство. Там меня кидало, мотало из одного детского дома в другой…

В 1990, после трехлетней службы на флоте, мне было все равно, куда ехать. Меня не ждали — везде. Можно было выйти на любом полустанке. Я вышел в Петрозаводске. О чем не жалею. Эдакая странная свобода, свобода выбора свободы…

Отказник

Фраза «все мы родом из детства» и про меня и не про меня. Не было у меня детства, того, что бывает у всех. Сладкого, веселого, беззаботного, с Мамой и Папой. Я знаю лишь того, кто меня создал. Он там, наверху… Так легче. Представить тех, кто меня родил и оставил, трудно, мучительно трудно… За что?

Кажется, что помню себя совсем маленьким, как ни странно, — только что родившимся, понимающим, что меня оставляют в роддоме. Я спрашиваю глазами: как мои дела? Что-то белое, которому неловко смотреть мне в глаза. А «оно» все причитает: «Мама придет, мама придет…»

Эта странная фраза врезалась в меня, как в пароход торпеда. Куда и зачем от меня уходить моей маме? «Белое» уже знает, что мать не придет. Знаю и я. Но «их» так научили говорить «правду», чтобы ребенок не ерзал, не плакал — молчал, как перед расстрелом.

Потом я очень долго не слышал эти четыре буквы, очень долго : М, А, П, А. И нелепо потом звучал вопрос в детских домах: ты любишь свою маму? Какую маму? Чью маму? Покажите мне ее, может, я и дам ответ… К чему эти иллюзии о маме, которой нет рядом? Иллюзии мешают жить… Уже потом, выпуска-ясь из детского дома, ковыряясь в «отпускных документах, я встретил мятые строки корявой записки: «Отказываюсь от сына, потому что не могу…» Жалею, что бросил на ветер этот желтый бумажный листок, как когда-то был брошен сам. Видимо, гены — все бросать… Наверное, я тогда пожалел мать… Но по незнанию я много чего выкинул в жизни. Теперь на руках лишь одна ламинированная справка: жил в детском доме, печать. И ничего более…

Печать на всю жизнь. Начало

Поискав в наших головах насекомых и поставив диагноз — педикулез, меня и сотоварищей отправили в Гусь-Хрустальный — красивый русский старинный город — город подпольного хрусталя.

В каждом новом детском учреждении всех и всегда почему-то интересовала моя фамилия. Меня спрашивали, знаю ли я азербайджанский. Это было нелепо, ведь известно, что я родом из роддома. Я и русского- то толком еще не знал. Но спрашивали, не задумываясь. Порой просто из праздного любопытства. Так заглядывают иногда в аквариум, чтобы спросить, как зовут рыбку. Но я же не рыбка, хотя… Одно время я даже хотел сменить фамилию — на Колокольцева, например…

Сад — огород

Наш «сад-огород» находился возле рынка. Мы занимались тем, что стояли около забора и жалобно смотрели на прохожих — уже тогда мы начинали «сиротствовать», зная, что ждать участия нам больше неоткуда. Иногда нам кое-что подавали. Больше всех перепадало мне, видно, «красиво» делал глаза. Прохожие пихали нам в кармашки семечки, конфеты, соленые огурцы… И в дальнейшем «сиротство» часто спасало, помогало выжить. И можно ли винить детей, которым самим приходится искать страну радостного, «сладкого» детства?

«Воспы»

Воспитатели, они же «воспы», частенько собирались в беседке, курили «Беломор» и говорили о том о сем. Я, притаившись поблизости, подслушивал, за что мне иногда доставалось. А мне было интересно, о чем говорят взрослые тети, у которых столько личных проблем на работе и дома. Чтобы меня не поймали в очередной раз, я заползал под беседку и, лежа на земле, подложив под голову руки, слушал «кинорадио».

О чем только они не говорили: о зарплате, о кухне, о директоре… И обо всем смачно, грязно, порой с ненавистью. Но больше всего доставалось мужьям. Он такой-сякой, убила бы — говорила одна, а другая вторила: и я бы своего убила. Я не знал, кто такие мужья, мне думалось, это собаки или еще какие-то животные. Особенно помню одну «воспу» в кожаном пальто, всегда с беломориной в черных зубах. Нас она называла товарищами, а воспитательниц — дорогими товарищами… Она не очень-то следила за нами. Бывало, стоит со своей папиросой и смотрит куда-то вдаль. А мы копошимся где ни попадя. Однажды я даже свалился в бассейн с фонтаном, потянувшись за желтым осенним листком.

Наказания у нас были разнообразные. Иногда ставили на колени на пшено или другую крупу. Не раз и мне доводилось, как, впрочем, и всем. В «саду» жили два попугая, у них-то и заимствовали «продукты» для этих целей.
С тех пор попугаев не завожу.

Ночь

Вечером в «саду» стоял ор. Орали все дети, от мала до велика. Просто на работу вышла «нянечка». Не помню ни ее лица, ни комплекции, ни возраста, ни имени, ничего — все как-то стерлось из памяти. Помню часы «Заря» на металлическом браслете. Зло запоминается плохо, спасибо памяти за это.

«Няня» повадилась ходить ночью в кочегарку к кочегару. А в качестве профилактики нашей бессонницы вместо лекарства для крепкого сна она использовала игровую резиновую лопату. Мы покорно откидывали одеяла, а головы прятали под подушки — шла «дубаска». Лопата была такая жесткая — тогда не делали мягких, жаль… Проведя профилактическую работу, «няня», довольная, уходила на всю ночь. А за окном темень, ветер, деревья скребутся лапами-ветками в окна… Страшно. А позвать некого. Так было всегда — некого было звать и потом. Надеяться только на себя мы приучались в самом младенчестве. Вы скажете — и хорошо. Но тогда зачем вокруг нас столько персонала? И чем они занимаются?..

У «няни» с кочегаром часто бывали разборки, она запирала дверь, он бегал под окнами, орал что-то непотребное. Многие от страха стали писаться в постели. Ночь как время суток на все детство стала мне ненавистна.

Когда «няня «кочегарила», впервые мы начали самостоятельно ходить «на горшок». Для этого надо было встать, пойти в туалет, влезть на табурет, достать «подписанный» фруктами и овощами вместо имен горшок и справить в него нужду. Я чаще всего был «арбузом» или «кабачком». Настоящий «сад-огород», где мы — фруктово-ягодные дети…

Как-то раз, когда я доставал свой «кабачок», все горшки свалились мне на голову и пробили ее. Так на голове появился первый шрам. В дальнейшем их будет немало, но этот был первый, починный. Испугавшись, я лег в кровать, а кровь все текла… «Няньку» уволили (тогда за это не судили), но тут же взяли в другое учреждение. Какой директор честно напишет о своем недосмотре? Но пришли другие «няньки», с другими методами борьбы с детьми. Они включали свет среди ночи, грозно вопрошая, кто хочет писать… Теперь сплю чутко. Жду, когда позовут.

День

Все вокруг нас было крайне убогим. Может, время было такое? Старая мебель, старая одежда, старые, громоздкие игрушки… Помню грузовик, железный — ну очень большой… Мы никогда не играли в войну, дочки-матери. Мы получали каждый какую-то свою игрушку и тупо сидели возле нее. Потом обменивались. Мы никогда не дрались — нечего делить, все улажено-налажено. Правда, как-то раз кто-то ударил меня машиной, той самой, железной, я ударил в ответ деревянным конем. Потом долго стояли «в пшене», прорастали. Кормили одним и тем же: суп, макароны с картошкой, кисель с белым хлебом. Съедали все до крошки. «Воспы» грозились, что если кто недоест — «чебурашку» не увидит. Этот метод кнута и пряника в дальнейшем применялся часто. Приходилось подчиняться.А куда денешься с подводной лодки? Иногда даже и сейчас ловлю себя на том, что ем, как собака у будки: глотаю быстро, давлюсь кусками.Не умею есть. Зато я всеяден, что в наше время, в общем-то, приветствуется. Каша? Давай кашу. Компот? Согласен и на компот… Без разницы. Так легко потом детдомовцам на «зоне» — все равно, чем живот набить. Нас словно и готовят для такой жизни. И еще мы должны быть признательны за «образование»…

Мы всегда запасались хлебом: сушили куски на батареях, а ночью грызли, как хомяки. Особым шиком считалось — приготовить жареный хлеб. Для этого надо прижать кусок раскаленным утюгом — голь на выдумки хитра.

Конечно, было чем поживиться крысам: все батареи, все углы в палатах были забиты сухим хлебом. Уборщиц не было, мы убирали весь детский дом сами. А «хлебосушка» функционировала всегда, вплоть до ПТУ, да и в ПТУ тоже.

Верите, чего-то светлого в «саду» не помню. Может, и было что, но забылось. Один день был похож на другой. Подъем, обтирание сырой варежкой перед открытым окном, прыжки на холодном полу… Нет, был как-то случай. Одна повариха стала брать меня домой — вместе с продуктами. Может, из жалости. Как-то раз я съел у нее все конфеты в буфете. Было смешно, что она, взрослая тетя, говорила со мной, как с новорожденным. Видно, у нее не было детей, хотелось «посюсюкать», а я — в буфет и конфетам — привет… В общем, развеял ее мечты по поводу материнства. Она отматерила меня и вернула в детский дом. Мне же было все равно, я наелся конфет надолго, еще и товарищам принес… Больше она меня домой к себе не брала.

Первая больница

У меня развилось заражение крови, и меня отправили в больницу, в «нулевую» палату. Больница была деревянная. Я целыми днями лежал в кровати, на спинке которой висела какая-то бирочка — с именем, наверное.

Этот период помню фрагментами. Часто приходили врачи. Смотрели на меня, я на них. Они говорили: долго он не протянет. А я думал: что, что я не протяну?.. Меня носили на табуретке в процедурную. Большим шприцем «тянули» из одной руки странную черную кровь, а в другую руку вливали красную — во мне много чужой крови. Ко мне никто не приходил. Моя прикроватная тумбочка была всегда пуста. Помню, когда я понял, что все будет хорошо: проснулся среди ночи, а на моей груди сидит кошка. Я не мог ее погладить, но она стала часто приходить.

Однажды я пролил какую-то микстуру — пузырьки и баночки с лекарствами в большом количестве стояли на табуретке у кровати. Я поднялся с постели и, шатаясь, пошел в туалет — искать тряпку. Я передвигался, держась за стенку, и сидящие на посту медицинские сестры отметили, что я иду. В туалете я взял тряпку, принес в палату и, обессиленный, рухнул возле кровати. Так и пролежал до утра на тряпке.

А потом наступила весна. Она ворвалась в распахнутые окна больницы птичьим гамом, заново освятив мое существование. Я подходил к окну, упирался лбом в оконную раму и смотрел и слушал весну. Потом меня стали отпускать на улицу. Я сидел на лавочке. Рядом кто-то чирикал, небо было синее, трава зеленая — жизнь продолжалась.

Ко мне стали приходить больные из других палат с гостинцами, и моя тумбочка теперь никогда не была пустою. Чужие люди садились на краешек моей кровати и говорили со мной… В больнице я провел около года. Но потом меня вернули «на место» — в «сад-огород».

Мой первый выпускной

В 75-м в нашем «саду-огороде» состоялся выпуск.До сих пор помню запах одинаковой одежды, которую нам выдали. Ранцы, пеналы, линейки и прочее — все было один в один. Мы заглядывали друг к другу в пеналы, искали что-то не похожее, отличное — «красивое», и не находили.

Помню, директор построила всех, как перед отправкой на фронт, и зачитала, куда и в какой детский дом уезжает каждый из нас. А нам было все равно — куда. Душа под формой радовалась: нас ждут какие-то перемены, пшено и «воспы» в прошлом… А зря радовались. Потом я уже редко верил в перемены к лучшему, так как за время пребывания в детских домах редко видел, чтобы плохое перестало быть плохим, просто одно плохое сменялось другим плохим. Уже когда нас посадили в автобус, к нему подошла какая-то бабушка и, назвав мою фамилию, спросила, где я. А ей «честно» сказали, что я в корпусе…

Так «воспы» могли бы изменить мою судьбу, но им не хотелось тратить на меня время, разбираться, кто и зачем интересуется мною. Я не знаю, что за бабушка это была, но может… а вдруг?..

«Воспы» в последний раз сказали слова прощания, и мы поехали. Я прильнул к стеклу и смотрел, как уходит «сад-огород», как уплывает город — в прошлое, в даль, в «файл памяти»…

На наши места в «сад-огород» пришли новенькие. Конвейер, который лишал детства в семье, работал исправно. Самое простое — забрать из семьи, лишить всех прав…
Детский дом — соломинка для того, кто уже утонул.Новый, ну очень новый

Меня отправили в поселок Новый Гусь-Хрустального района в старый деревянный детский дом. Странно, практически не помню светлых и красивых детских домов. Все они были крайне убоги и стары, как будто детство «такого» ребенка может проходить только в «таком» месте — чтобы не смущать, не давать надежду, не соблазнять. Новые здания для детских домов не строились, не строятся и сейчас. Зачем? Нужны ведь только стены и крыша над головой. Это была «забота» государства — трудно должно быть во всем и с самого начала. Если посмотреть на фотографии моих детских домов, не поймешь — то ли это психиатрическая больница, то ли что-то похуже.

Все новое в Новом

Когда нас выгружали и сдавали «по списку», все воспитанники-старожилы почему-то смотрели не на нас, а на новенькие ранцы и форму. Потом я понял, что частная собственность в детском доме будет отсутствовать всегда. Все общее — значит, не твое. Это со временем приносит страшный вред в имущественных отношениях — не жалеть ничего, отдавать все, безгра-мотное широкодушие (в кавычках, конечно же).

Старшие девочки «щедро» отобрали у нас ранцы, одежду и выдали их «дочкам» и «сынкам» — тем, кого они патронировали и таскали везде за собой, как кукол. А нам отдали их старую одежду, заявив своим «детям», что купили все новое в магазине. Так они играли во взрослость. Взрослые проблемы решались легко: отними у чужого и отдай своему — и все дела. «Куклы» радовались. В дальнейшем эта тема «свои-чужие» всегда присутствовала в отношениях детдомовцев. Младшие делились на тех, кого опекали и кого нет. Это псевдоматеринство не имело ничего общего с настоящим материнством, хотя многим так не казалось. Потом, повзрослев, когда наши «мамочки» рожали, обеспечить своих настоящих детей всем необходимым они не могли и не умели. Результат: их дети опять в детском доме. Детдомовские родители точно знают, что государство всегда накормит-оденет их детей.

Мне не посчастливилось попасть в число «обаяшек» — не вышел ни ростом, ни мордашкой и, самое главное, не был похож ни на одну из старших девочек, значит, не «сынок». Это тщательно отслеживалось, и при малейшей схожести у тебя появлялись «маман» или «папан». Средние проверили нас, лысых и бритых, на вшивость — тогда из учреждения в учреждение детей передавали с такими «прическами». Это было удобно — вши оставались без хозяина. Помню, одна девочка плакала и кричала при стрижке, умоляя, чтобы ей вернули на место волосы. Старшие, издеваясь, уложили ей состриженные волосы на голову, обещая, что они прирастут. Девочка поверила и какое-то время носила пряди волос на лысом черепе. Все смеялись над ней, а мне, семилетнему, было жаль ее.

И с первого дня на новом месте в поселке Новый мы не только учились, но и работали. Потом вообще перестали учиться, только работали. У нас были свиньи, лошадь, куры, еще какая-то живность. Детский дом занимался выживанием, и все должны были работать, чтобы кушать. Зачем учиться? Директор говорил, что труд сделал из обезьяны человека. Но научить трудиться по-настоящему нас так и не смогли. Потом трудно объяснить уже взрослому человеку, как нужно работать. Что есть коллектив, с которым надо строить отношения, есть трудовая дисциплина, наконец. В детском доме так извратили понятие ценности труда, что повзрослевшим детдомовцам идти работать просто уже не хотелось. Многие искали иные пути и находили — в тюрьме ведь тоже кормят бесплатно…

Работа

Нас сразу определили в бригаду по уборке свинарника, и мы получили клички «свинари». Свинарник был не худший вариант. Ведь могли еще послать пилить дрова, грузить уголь, копать огород… Старшие в этом не участвовали, в их обязанности входило радостно гонять нас на работу. Средние следили за нами. Они тоже свое уже отработали и готовились стать старшими. Так потом было везде и всегда, работники детских домов понимали, что управлять младшими удобно с помощью старших, которые когда-то ведь тоже были младшими и прошли через тот же горький опыт. Страх и еще раз страх — вот на чем держалась воспитательная система детского дома тех лет. Потом я с этим столкнулся в армии, «дедовщина» не стала для меня открытием, но к чему такой опыт семилетнему мальчику или девочке, оказавшемуся под опекой государства? По какому праву взрослые дяди и тети перекладывали свои воепитательные функции на плечи обозленных на все и вся старших детей?

Как-то с товарищем чуть постарше мы присели отдохнуть в дровне. Директор, увидев, что мы не работаем, схватил меня за ухо и поднял за него, произнеся в лицо: «Кто не работает, тот не жрет». Потом я долго пилил дрова. А врачу сказал, что ухо задело пилой. Она обрадовалась, что я такой сообразительный и не создаю проблем, дала мне витаминку, не забыв сунуть себе в рот другую (что меня почему-то насмешило тогда).

«Учеба»

Как ни странно, учился я хорошо, даже очень. Был старателен, прилежен. В дневнике всегда красовались только высокие отметки, за что мне, впрочем, порой доставалось. Придет старший и спросит: кто лучше всех учится? Никто никого вслух не выдавал, но все смотрели в мою сторону или еще на такого же бедолагу-отличника, и приходилось идти поливать огород. Или нас гнали за сигаретами в магазин, или собирать «бычки» на улице.

Как-то старшие собрали всех и сказали, что они решили «снять» телевизор, нужна массовка в магазине. Мы «помассовались» — а куда денешься?Потом в милиции нашли крайнего из числа средних, посадили на «малолетку»…Поселок занимался добычей торфа. Мы гоняли вагонетки по железнодорожной ветке, катались, чуть не врезаясь в проходящие электрички. А еще клали на рельсы монетки для расплющивания — интересно деньги плющить.По поселку пройти спокойно было нельзя — местные всегда задирались, обзывали «инкубаторскими». То же было и в суздальском, и в других детских домах — нас чуяли за версту.

Я всегда носил с собой камень-гальку в кармане, так было проще отбиться от местных мальчишек. Обычно окружив тебя со всех сторон, они начинали обзываться, пинать ногами. Я крутился как волчок и все разма хивал рукой, в которой был зажат камень. Никто не хотел получить в лоб, они отскакивали, тут и надо было делать ноги, а бегал я быстро… Уже у забора детского дома орешь как шальной-больной. «Наши» услышат — и пошла драка под забором. Я камнем не бил, не принято было. Потом настала мода отливать из свинца машинного аккумулятора «свинчатки» и носить в карманах на всякую битву. У меня тоже была «свинчатка». В боксе есть удар, «свинг» называется. Вот и мы старались свинговать плавленым свинцом. Был момент, когда весь мужской коллектив детдома местные вызвали на общее побоище, и мы, младшие, получили от старших заказ — отлить побольше свинцовых кастетов. Мы «кузнечили», как перед Куликовской битвой, старшие нам даже еду носили.

Я только позже понял, откуда у поселковых такая злоба на нас. В школе «наши» «чистили» карманы, тащили что под руку попадет, обирали сады и огороды. Получается, поселковые были правы.

А как-то раз я застрял на сеновале, и туда пришли старшие — он и она — «поиграть». Помню их имена и фамилии по сей день. И они мне долго «поминали», как я вылез из-под сена в самый разгар «игр». Хорошо, что она его удержала, он убил бы, наверное.

Директора сняли с работы — что-то он там с девочками вытворял. Вызывал их поочередно убирать свой дом, закрывался с ними и «помогал». По-моему, его даже посадили, с конфискацией. Все ходили радостные, как после революции, полная вакханалия в детдоме была: нет «дира» — все до пира, учебе — привет. Но когда нам «дали» другого директора, старого все стали вспоминать как «хорошего». Дети-сироты — это такое дело… Продадут, если надо. И не их это вина, жизнь учит искать выгоду в любых ситуациях…

Особые впечатления мы получали от праздников. В детдоме существовал неписаный закон: все подарки нужно класть под подушку. Приходили средние и «деробанили» их, потом все отдавали старшим. Максимум, что доставалось нам, карамель. Мы и лакомились. Найдешь палочку-спичку, воткнешь в карамельку — вроде ничего…

Так было во всех детских домах, в которых я побывал, а их на моем счету — более десяти, разнопро-фильных, разножанровых. Зарешеченных, пропускных, туберкулезных и т.д. Всякие были. Так что к подарку у меня отношение было особое. Как-то мне подарили красивый пластиковый саксофон. Так я его разбил, чтобы другим не достался… Меня про него долго спрашивали-допрашивали, чтобы отобрать и продать, я молчал как партизан, потом сказал, что украли…

Практически все курили. Взрослость свою показывали именно так. Я не курил никогда. Старшие гоняли младших за «бычками», «хабонами» (гоняют и сейчас), был даже определен количественный принос: двадцать-тридцать штук. Принес — молодец, нет — в глаз.

Почти по Распутину

Но не все было плохо в поселковом детском доме, есть и что хорошее вспомнить. Там впервые ко мне отнеслись по-человечески, это была моя первая учительница. Потом такие отношения я видел в кино «Уроки французского» по рассказу Валентина Распутина. Но в фильме меня смутило, что парня из семьи отправили зачем-то учиться в город, чтобы он там мучился от голода. Понятно, родители хотели, чтобы сын выучился, но когда вопрос стоит о жизни и смерти…

Не знаю, догадывалась ли моя учительница, что творилось у нас на самом деле, но она часто приглашала меня к себе домой. Помогала, всячески поддерживала. Она жила в самом поселке, но все же недалеко, в доме за красивым забором. Что еще сохранила моя память, это то, что к дому надо было идти через кладбище. Тогда я задал первый вопрос о смерти. Она мне деликатно отвечала на такие вопросы, объясняла, как могла, но всегда оберегала от того, чтобы я воспринимал смерть как способ решить жизненные вопросы быстро и легко. Она была верующая, православная, в доме висели иконы, но в школе этого не знали.

И с тех пор я как-то перестал бояться смерти, и это помогло мне пройти через множество пределов, ситуаций и опасностей тогдашней «зазубристой» жизни.

Она всегда встречала меня у порога, проводила в дом. Я точно не помню, что она говорила, но помню, как вкусно кормила меня. Про синяки не спрашивала. Сидела напротив и, подперев руками подбородок, смотрела, как я ем. Я старался «соответствовать».

Осенью ее сад был усеян яблоками, она их не собирала, ей нравились они на деревьях и на земле. А я жадно набивал карманы — сколько мог унести, и тащил в детский дом.

Все прекратилось в один день, когда я по глупости взял с собой одноклассника. Он, выслуживаясь перед старшими, «сдал» меня. Из ревности или из-за еще чего, но старшие запретили мне ходить к учительнице. Скорее всего из зависти. Я бы, наверно, тоже запретил на их месте. Вспоминаю картину. Я ухожу навсегда, оглядываюсь — она стоит на пороге своего дома, а за домом радуга… Я пятился спиной вперед, чтобы запомнить этот момент навсегда.

Как она сейчас, добрый человек? Жива ли? Я так признателен ей за заботу и отношение ко мне, совсем еще маленькому, слабому, невразумленному человечку. Мне стыдно, но я не помню ни ее имени-отчества, ни фамилии. Мал был. Простите меня, дорогая учительница. Как важно, чтобы на пути ребенка с нелегкой судьбой появлялось как можно больше таких хороших людей, с простым, не «наворотистым» отношением к жизни. Это отложится в памяти, ей-Богу, и потом укрепит и вынесет на стременах добра, обязательно вынесет…

Мечта о лучшей жизни

Еще помню «черный» пруд, где мы купались всем детским домом. Тогда я впервые увидел покойника-утопленника. На обратной дороге в детдом мы оживленно его обсуждали в строю (мы всегда ходили строем, под барабан, с горном). Сейчас я стараюсь не ходить на похороны, иначе долго потом болею. Хватит, навидался, особенно когда хоронил своих ребят.

Знать бы, что жизнь так хрупка. Но тогда нам казалось, что жизнь — это вечность. Только осталось поскорее вырасти, чтобы уехать в другой, лучший детский дом. Но детские дома, в большинстве своем, были похожи друг на друга. После проверки из облоно директора сняли, всех свинок отправили на бойню. Я плакал, так как многих свинок знал по именам, сам кормил, катался на них. Позже я уже не плакал даже по погибшим людям — таковы плоды моих «университетов».

После поселка Нового меня отправили в Собинку, маленький городок под Владимиром. Я знал, что долго там не задержусь, ждал дальнейшей «пересылки» и посему ходил гоголем, этаким чужаком. Старшие, как ни странно, меня не трогали, знали, что не их «челюскинец», и «впрягать» во все свои дела не стали — повезло. «Свои» у них крутились на всю катушку. Все завидовали мне, я сам себе завидовал. А зря…

Промаялся я там несколько месяцев, пока решали, куда да чего. В школу я не ходил, тут-то и получил первый пробел в образовании. Но решил, что не виноват, другие виноватые, и ловко потом спекулировал этим. С того момента я всегда учился как придется, а точнее — плохо. Потом, уже позже, учителя всегда относились к нам равнодушно, оценки чаще всего выставлялись под конец четверти или года, и «тройка» была самой хорошей и желанной. Нет, конечно, мы учились, но как-то вяло, не усердствовали, зачем? Кушать так и так дадут, спать есть где. Не выгонят же за плохую учебу.

Как ни странно, это был первый детский дом, где меня ни разу не ударили. И последний…

Суздаль — любимый город

В Суздаль меня привезли поздней осенью, вечером. И я сразу же попал на «пасс-проверку», иначе говоря — на допрос: кто, откуда, зачем, почему? Так всегда встречают в зоне.

Меня приставили к какому-то великовозрастному «паре» — для его обслуживания. Он сразу отправил меня стирать свои носки, я отказался, в результате чего появился лиловый синяк у меня под глазом, по которому мне тут же дали консультацию: если что, я споткнулся и упал… «Падать» я стал часто, как и другие одноклассники.

Детский дом — модель будущей армейской или тюремной жизни. Здесь старшие и сильные отрабатывают на младших и беззащитных технологию подавления личности. Как тут отстаивать достоинство и честь? Как и кто научит?

Наша месть «воспам»

В детском доме практически все «воспы» имели клички — маленькая месть детей. Детдомовцы безошибочно выбирали «кликухи» и между собой называли только так, отклонение от «нормы» жестоко каралось. Мы часто провоцировали воспитателей на поступки, за которыми следовали определенные реакции, выявлялись слабые и сильные стороны характера. Если «воспа» выдержит пресс и поведет себя достойно в той или иной ситуации, значит, все будет в ажуре — нормальное получит прозвище. А на нет — и суда нет, получай, что заслужил. Вот почему желательно, чтобы с детьми-сиротами работали бывшие воспитанники «системного» воспитания. Им легче разобраться во внутренней «политике», в иерархии детского дома. Дети-сироты очень часто используют неискушенных людей в своих интригах и «программах». Причем право дать «кликуху» имели только старшие и уже потом через средних передавали нам как директиву.

Например, директора детского дома называли ГФ, по первым буквам имени и отчества — Галина Федоровна, но потом из-за ее любви к строю, собраниям переименовали в Галифе. У самой крупной воспитательницы была кличка Курица, у самой маленькой и старой — Капа. И так далее. Но был случай, когда за одной воспитательницей не закрепилась ни одна из кличек старших. Это была Людмила Васильевна Касатова, истинно добрый и светлый человек. Она не имела своих детей и, как мы потом узнали, болела раком легких.

Был у нас один парень, Саша Чижков, который по заданию старших выводил ее из себя именно за теплое отношение к нам, младшим. Мы узнали об этом и устроили ему однажды «темную»: накрыли одеялом и побили. Потом мне за это крепко досталось — меня провели сквозь строй (как в толстовском рассказе «После бала»). И еще долго издевались надо мной — заставляли стоять ночью на тумбочке на одной ноге с подушкой на вытянутых руках…

Все свое рабочее и свободное время Касатова отдавала нам. Ее любили все. Когда я бываю в Суздале, я к Людмиле Васильевна первой иду на могилу. Светлая ей память. Простите, Людмила Васильевна, за все и всех. Эх, если бы все вернуть да изменить…

Кино

Как-то к нам в детдом приехали киношники с «Мосфильма». Собирались снимать кино о прошлом веке. Мы, практически все, подходили на роли детей бедняков. Режиссер так и говорил. И еще он говорил: «С глазами у детей все нормально, будем снимать».

Во время съемок мы стояли в поле, на ветру, и ветер теребил нашу бедняцкую одежду. Мы должны были смотреть в камеру и на детский дом. Снимались без дублей. Но что-то у киношников не заладилось, и съемки свернули. Кино с нашим участием так и не вышло на экран. А жаль. Кажется, по такой же технологии снимали фильм «Подранки». Дети из настоящего детского дома играют трудное детство очень правдиво…

«Судебные процессы»

Редко когда ночью в детском доме не совершались всякие экзекуции. Я всегда ждал ночь со страхом. На день нам всегда давалось задание: достать по 20 копеек (тогда приличная сумма) для старших. Воровали все. Если не принес оговоренную сумму, ночью тебя судили. Всегда были судья, адвокат, прокурор — из старших, палач из средних — так их «замазывали» для «взросления», каждый раз на роль палача выбирали другого среднего… Потом, когда средние становились старшими, они уже не могли наладить отношения с новыми средними. Кто простит жестокость? А младшие, переходя в разряд средних, мстили за свои унижения ни в чем не повинным новым младшим.

Такое вот колесо

Как проходил «суд». Все рассаживались по своим местам, и начинался «процесс». Старшие играли в «судебную систему», а мы ждали приговор. Нам, как в настоящем суде, предоставлялось последнее слово, во время которого мы клятвенно обещали принести деньги. Нам отвечали: когда принесете, тогда и простим… Вы спросите, откуда такие познания у детдомовцев? Нас часто навещали бывшие воспитанники, отсидевшие.свое, они и делились опытом.

Вспоминаю Юру Пискунова, который всегда приносил оговоренную сумму или даже больше. Он «работал» в соседней школе. За старания его редко колотили. Он был очень труслив. Бывает такое в характере — врожденная трусость, человек в этом даже не слишком виноват. И еще он был весь какой-то нервный, а лицо и руки — тонкие, как у девушки. И очень жалобная «физия». Он умело «хлопотал» лицом, когда надо. Мог заплакать без подготовки, не прибегая к помощи разрезанного лука. Мы, если честно, даже уважали его за изворотливость и умение жить за чужой счет. Еще он кидался в ноги и гнулся так, что было неловко пинать. Приспособился человек к жестоким обстоятельствам.

Так вот, впоследствии Юра отмотал несколько сроков за карманничество, у него была кличка Юрка — золотая ручка. Что с ним сейчас — не знаю, но последний срок у него был «хороший».

День рождения

3 декабря, в мой день рождения, меня выгнали ночью на улицу — отправили искать 15 копеек. Я не знал, где мне достать эти несчастные копейки, и поэтому сел в сугроб недалеко от детского дома, решил — замерзну к чертовой матери!

Домой с работы шла соседка. Она увидела меня и стала расспрашивать, что это я сижу ночью на снегу, — она знала, кто я и откуда. Я честно рассказал ей, что у меня день рождения, «подарка» для старших нет. Она дала мне 20 копеек и довела до детского дома. Ух, как я радовался, что избежал экзекуции на этот раз. Утром женщина пришла в детский дом и рассказала директору о ночной встрече. Директор вызвала меня к себе, закрыла кабинет изнутри и избила меня каблуком. Потом собрали «совет» старших, на котором меня лишили телевизора на месяц. А ночью еще хорошенько отдубасили.

Экзекуции были разнообразны. Например, групповые кулачные бои, «полеты» на покрывале, ночные хождения коленками по железной лестнице (подсказали воспитательницы)… Еще много чего… Пару раз меня приговаривали за побеги к повешению. Вешали почти «взаправду», но что-то все мешало довести дело до конца.

Вы спросите, где была ночная нянечка? Да она просто боялась подниматься в палаты, сидела у себя и смотрела телевизор или спала.

Бытие определяет сознание

Почему-то палаты со старшими мальчиками и девочками располагались на одном этаже, причем вместо дверей были шторы. В каждой палате от десяти до пятнадцати детей.

Почти все имущество в детском доме было довоенное. Новое же хранилось на складе — на случай проверки из гороно, облоно или Москвы. По приезде начальников ГФ выдавала нам фланелевые рубашки. В детском доме был один ковер — в коридоре, да еще палас в кабинете директора. Еще был катушечный магнитофон и черно-белый телевизор — почти всегда под замком.

Перед проверками мы вылизывали детский дом до блеска. Видимо, проверяющих больше всего интересовала гигиена.

Одевали нас плохо, мы донашивали одежду старших. Наша кастелянша Людмила Ивановна часто плакала, ей было стыдно перед горожанами, что мы такие оборванцы. Она перешивала, штопала нашу одежду, наставляла рукава. Считалось, что младшим хорошая одежда не нужна — все равно порвут, потому что много работают. Да и зачем малышам красиво одеваться?

У всех на руках были личные номера, как в концлагере. Мой номер — 61. Я и сейчас вздрагиваю, когда слышу эту цифру… Мы все носили одинаковые вельветовые куртки сороковых годов и клетчатые пальто. Когда нужно было постирать одежду, с нас ее просто снимали, а переодеться не во что — ходи в чем придется. Слово «свитер» я узнал после 25 лет, а ведь на улице порой было 30 градусов ниже жизни… Людмила Ивановна — честная и добрая женщина, она все хотела уволиться, но так и проработала до расформирования детского дома.

И кочегары мы,и конюхи

Мы и здесь много работали, до изнеможения, что шло в ущерб учебе. А работать было где. Огород, сад, теплица… Нужно было ухаживать за свиньями, за конем Мальчиком. Мильчик весною рвался к кобылицам — вышибал ночью ворота конюшни и уходил. Мы отыскивали его, отлавливали и «сажали» обратно в конюшню.

Потом, спустя восемь лет, эту конюшню старшие сожгли по пьянке. Сгорело много сена, погибли свиньи, но лошадь вывести успели. Кто сжег конюшню, мы знали (старшие по пьянке), но молчали . Самым добрым из всех сотрудников был конюх Вася, или нам так казалось — раз человек все время молчит, значит, добрый. Он всегда был пьян, и разило от него одеколоном так, что даже лошадь порой крутила мордой и била копытом.

На конюшне у Васи всегда громоздилась гора пустых бутылочек из-под «Огуречного» или «Тройного», а сам он дрых постоянно в сене. Поварихи жалели Васю и носили ему еду в сарай, на закусон… А еще у Васи были заготовлены в подвале бочки с капустой и огурцами. Пару раз мы закрывали конюха в его подвале — пусть кушает до отвала, мы тоже добрые, как поварихи.

Детский дом отапливался собственной допотопной кочегаркой. Кочегар Коля пил еще почище конюха Васи и потому был «добрее» его. Колю редко кто видел на рабочем месте, чаще мы его замещали — топили сами углем. Иногда, когда кочегар не просыхал долго, мы не только разгружали несколько тонн угля в кочегарку, но и дежурили за него посменно, а значит, не учились. Поняв это, кочегарить потом стали старшие, прихватив с собой кого-нибудь из нас. А уголь,который привозили, надо было убрать в кочегарку быстро, за ночь, иначе ночью местные жители все разворуют. Дома-то все деревянные, топить нечем. А сиротам — привет! Утром мозоли были кровавые, но мы очень гордились трудовым «подвигом». Из-за мозолей держать ручку не было возможности, и мы сидели под партами или чистили «картофан» в детском доме. А как-то мы работали в колхозе — убирали камни с полей. На вырученные деньги должны были поехать в Москву, на экскурсию. Потом в кабинете директора появились новые стулья. На них мы в Москву не поехали — неудобно.

Не свое,бери…

Некоторые воспитатели тащили из детдома продукты, да и все, что подвернется под руку.

Для Василия Васильевича (не помню фамилии) возили домой картофельные очистки свиньям. Так он под них хорошую картошку прятал. Все знали, что он крадет, но он был фронтовик. Чуть что — бил кулаком по голове и орал: «Я воевал за вас, гнил в болотах, мать твою…» И так далее. Часто он приходил на дежурство пьяным или же пил водку на рабочем месте. И тогда был просто свиреп, орал и гонял всех пинками по детскому дому. Мы прятались от него кто где. «Дир» пару раз с ним говорила, но он на следующий день приходил в орденах и медалях, и ему все прощалось. Как-то раз в его смену «вынесли кухню». Он смекнул, что сам виноват в ротозействе, и назначил первых попавшихся виноватыми. Директору было этого достаточно. Нас стали звать «колбасниками». Мы и в самом деле вынесли всю колбасу из холодильников и скормили ее собакам, так жалко их было.

Надо сказать, что директор собирала на всех досье и держала документы наготове, чуть что — пугала и страшила всех колонией. И многие бы там оказались, если бы не одна женщина в звании лейтенанта (она сейчас полковник). Она просто разбиралась, кто в чем виноват, журила нас и закрывала дела. Директор ходила к ней с конфетами, просила, но лейтенант отказывалась сажать нас. Но кое-кто все же сел с тюрьму, находясь еще в детском доме, потом приезжали и бравировали «сидом». Мы слушали рассказы сидельцев и наматывали на ус. А вдруг и нам предстоит?

Усыновители

Приезжали из Москвы желающие усыновить, чаще из-за расширения жилплощади. Взяли одного маль чика, потом он осенью, раздетый, возвращался в детдом пешком 400 километров. Усыновители его обвинили в воровстве, в неумении жить в семье и так далее. Хотели как-то взять и меня, но я корчил такие рожи, что людям становилось тошно. Кабы тогда знать, что придется пережить и увидеть, пошел бы в любую семью и делал бы другое лицо — лучше так, чем об косяк…

Правда, одной девочке, Марине Пелевиной, повезло, ее решили взять в Италию. И надо же такому случиться, перед самым отъездом она, катаясь с горки, занозила себе кое-что. Думали — все, не уедет. Но «итальяшки» ждали, пока не заживет, и забрали ее. Она красивая была девчушка, как кукла…

Дом,в котором мы жили

О самом доме хотелось бы сказать особо. Это бывшее монашеское общежитие XVII века. Старинное толстостенное здание с трещиной в районе туалета у девочек (посему зимой все ходили в один). Кое-кто за девчонками, пока на обнаружилось, подглядывал. Правда, потом нашли другой способ подглядывать, с крыши свинарника-конюшни…

Частенько я забирался под пол нашего дома. Искал и находил различные монеты прошлых времен, какие-то старинные вещицы — заколки, например. Мне все мечталось найти клад, чтобы навсегда решить вопрос со старшими, «отдать за всех», чтобы не трогали нас… О кладе мечтали многие. Но, конечно, никто никакого клада не нашел. А жаль. Может, наше детство было бы не таким «соленым»… При детском доме была своя баня, очень старая. Старшие мальчишки любили ходить мыться вместе со старшими девчонками. Директор, она же ГФ, называла их женихами и невестами, но разрешала. Однако нам с нашими ровесницами в этом отказывала .

Умрем за спорт

Хотя ставки физрука в детдоме не было и за физкультуру отвечала завуч, спорт у нас любили все. А куда денешься? Особенно любили футбол — старшие против младших , хоккей и бокс. Мы часто выступали на различных соревнованиях — младшие в обороне, старшие впереди. Иногда проигрывали, но крайне редко, так как знали последствия — ночью нас били жестко и «конкретно». Спортивных груш и снарядов в детдоме не было. Из спортивного снаряжения только клюшки, коньки да пара мячей Меня поставили с клюшкой, в пластиковой маске, в двух пальто и валенках в ворота. Мы играли против «мужиков», и я пропустил шайбу. Тут же ко мне подъехал один из старших и наотмашь ударил клюшкой по локтю. Я смолчал, мы всегда молчали, когда нас били — таков закон: пацан — значит, терпи, такой «замаз»… После игры с меня не могли снять пальто — так распухла рука. Пришлось разрезать рукав. А врачихе я сказал, что мне нечаянно попало шайбой. Ее это устроило, врачи всегда ждали подобных ответов, им было так удобнее — не надо разбираться. Вечером меня не тронули. Хотя мы проиграли, я уже был пострадавшим, в гипсе. Можно сказать, мне повезло…

В такой «вратарской» амуниции — пальто и валенки — я простоял пять-семь лет, до смены власти. Особенно мы любили «русские забавы» — сбрасывание с ледяной горки: старшие наверху, а мы приступом берем высоту. Скидывали нас как попало — ногами, руками… Может, именно тогда я перестал бояться ударов и боли. В боксе это важно — не бояться, так как жестокость своих ничто против жестокости чужих…

Тогда я сломал другую руку — упал с высоты на снег, а там камень. Со стороны и не поймешь сразу, что происходит — одни лезут, другие бьют. Еще старшие закладывали в снежки камни и кидали в нас. Раз мне попало в голову, так появился следующий шрам. Но верхом всех издевательств была «газовая камера». Сначала это были мусорные контейнеры, в которые нас сажали, закидывали туда «дымовуху» — дымящийся спичечный коробок и подожженный теннисный шарик. Нас чем-нибудь закрывали сверху, и мы должны были терпеть. Позднее нашли настоящую герметичную будку, в которой перевозили душевнобольных. Ох, и много народу в ней умещалось…

Был среди старших один, который любил ставить на нас опыты. Например, заставлял пить фоторастворы (закрепитель) и наблюдал, как действует. Как слабительное фотораствор был незаменим. Я люто ненавидел эти опыты, но терпел, говорил, что мне хорошо. Тогда мучитель добавлял еще… Добрый такой парень, мы дали ему кличку Гестапо. Так и у старших появились клички в ответ на их жестокость. Узнав об этом от «стукачей», старшие чаще стали проводить ночные «суды».

Чтобы реже видеть детский дом и старших, я записался во все, какие можно, секции и студии. Пел в хоре, играл на ложках, занимался футболом, боксом…

Однажды во время занятий хора кто-то украл из кармана директора клуба деньги. Украл не я, но меня обвинили и выгнали с позором. Я даже хотел повеситься. Ведь даже свидетели нашлись, что я украл. Так потом будет часто: детдомовский — значит, вор. Но мы же не клептоманы, нас жизнь заставляла жить так, а не иначе. Вора, кстати, потом поймали, из «домашних». Но никто не пришел, не извинился передо мной, да я и не ждал этого.

Помню, какая-то мамаша уезжала за границу в командировку и по незнанию оставила нам своего сына. ГФ дала обещание, что все будет хорошо, но старшие так не думали… Он сбежал на следующий же день и жил у дальней родни — готов был жить где угодно, лишь бы не у нас…

О чем, парень,плачешь?

Часто к нам приезжали шефы — студенты из Владимирского педагогического института. Они приезжали попить медовухи, поиграть с нами в футбол, пьяно поорать песни «О туманах». И уезжали с бумагами детского дома, где их работа оценивалась только на «отлично», так было удобно всем.

Когда умер Леонид Ильич Брежнев и объявили траур, Курица достала всех криками: как же она будет жить дальше, у нее тоже больные почки, как у Брежнева. Мы «утешали», мол, музыка у нее на похоронах будет такая же… Потом умерли Джо Дас-сен, Высоцкий. Я даже плакал, но скорее не по ним, просто был повод…

В пионеры меня не приняли, как и в октябрята. Я все время был «мимо кассы». А когда встал вопрос о приеме в комсомол, мы побили комсорга, который сказал, зачем-то приложив руку к сердцу, что детдомовские недостойны быть в комсомоле.

Мы,пионеры;—дети рабочих?

Пионерские лагеря мы ждали как спасенья, как возможности уйти от проблем и жестокостей в детском доме хотя бы на лето. Мы легко «разводили» добрых пионервожатых надоброту. Сейчас я бы попросил у них прощения. Мыпользовались их порядочностью. Но есть ли в томвина детей-сирот?.. Порою взрослому^сажется, чторебенок не понимает доброго отношения, но ребенок специально вызывает в старшем «доброту» ипользуется ею, к сожалению. Воспитатели лагерейне понимали, почему за несколько дней до отъездамы прекращали есть, ходили голодные, бледные.Они думали, что мы грустим, не хотим с ними расставаться. Наивные, светлые люди. ;Я побывал, наверное, в сорока разных пионерских лагерях, но везде были плохие дырявые туалеты. В лагерях меня называли Сашка-артист — за мои способности петь, танцевать, играть в спектаклях.

Я играл Андрея Миронова в «Двенадцати стульях», Сашка Спиридонов играл Анатолия Папанова. Все валились с ног от хохота, когда мы искали в стульях «клад». Я пел авантюрные песни. Я был тогда счастлив, забывал, что где-то есть старшие парни. Меня, как самого туберкулезного, отправили на юг. После возвращения я стал разноцветным от синяков — все старшие при встрече со мной обязательно давали тумака. Так решили на «сходке». Весь детский дом объявил мне бойкот за то, что я парился на юге, а они тут за меня отдувались. Не разговаривали со мной три месяца. Правда, некоторые тайно подходили и извинялись: приказы не обсуждаются. Я с пониманием относился к сему факту.

Часто к нам приходили местные, просили бойцов в «армию» для битвы на стадионе против поселковых. Старшие вели на битву всех. «Сто-на-сто» того времени. И мы в строю, рядом с дядями.

Инновационные воспитательские проекты

Кто-то из «воспов» для повышения успеваемости и дисциплины в школе придумал «поведенческие дневники». Такая «вешалка» могла прийти в голову только врагу. Заправлять всем этим поручили старшим, их «совету». Теперь им вообще развязали руки: бей крепче, ты прав — выполняешь воспитательные функции…

Учителя видели, что мы в синяках, зато ходим «шелковые». А им что? Им лишь бы припрячь нас к учебе. Не знаешь домашнее задание — получи в дневник «кол». Они знали или догадывались, что нас колотят, но гнули свою линию. Пара учителей, правда, отказывались ставить оценки, за что им низкий поклон.

Вечерами был разбор «полетов». Нас опять судили, назначали наказание.

Когда Курица давала старшим задание: вот с тем-то и тем-то подучите то-то и то-то — она могла быть уверена, что старшие исполнят все в срок и «качественно».

Не знаю, кто пожаловался в Москву на такое воспитание, но приехала из столицы проверка. Нас построили, раздели. Проверяющие осмотрели нас, зафиксировали все следы наших «падений». Старшие тоже стояли рядом и тоже почему-то раздетые. Директор зазвала всю «проверку» на чай-водку, где оправдывалась тем, что мы очень спортивные и «угорелые». Мы же молчали, никого не выдавали. «Проверка» осталась довольна проверкой, немного пожурила директора, что мы так много занимаемся спортом и часто падаем. После этого начались первые побеги. Мы просто уже не верили в справедливость. Мы уходили в побеги по одному, по двое. В бегах находились по три-четыре недели. Нас ловили, сажали в «распредаки». Там свирепствовали местные «воспы». Мы были не их подопечные, поэтому огрызались в ответ. Помню, я как-то даже отбивался от одной «воспы» утюгом. Нам незачем бьшо их бояться, ведь дальше детского дома не зашлют, хоть здесь-то постоять за себя…

Как ни странно, те, что бегали, потом легче адаптировались, пристраивались в жизни, видимо, за время побега получали «образование». Так-то!..

Надо было всех отправить в бега, такая образовательная программа для детей-сирот…

Каждое возвращение из побега сопровождалось смертельным страхом. Все ждали ночь — старшие свою, мы свою.

Как-то прочитал «Дети подземелья». Хотел написать автору, не зная, что он давно умер. Смешно. Читал я много, под одеялом с фонариком, в основном, правда, в пионерлагере, в детском доме не до того бьшо.

Об одном побеге мне бы хотелось рассказать особо.Первый побег, не последний…

«Побежники» передали мне по «почте», что в другом детдоме мордуют моего младшего брата. Обычно братьев и сестер не держали в одном учреждении, считалось, что они могут создать клан. Я собрался и тоже подался в бега. Шел ночами вдоль дороги. Ел что придется, часто воровал на рынках. Милиция имела на руках ориентировку. Меня поймали — я заснул в кустах, забыв убрать ноги с тротуара, «доброхожие» донесли. Посадили к «суточникам», которые приняли меня хорошо, даже хотели вынести на волю в пустом баке из-под компота, но я отказался. Я втерся в доверие к милиционерам, разжалобил их. Они расслабились. Я слонялся по дежурке, что-то спрашивал для отвода глаз и в один прекрасный день ушел в побег и от них… Что называется: и от бабушки ушел, и от дедушки, а от вас, менты, и подавно уйду…

Когда я добрался до места, мне бьшо все равно, что и в этом детском доме есть старшие, знал: «чужого» не тронут, такой закон. Я сразу же нашел брата… под столом, он сидел и плакал. Я попросил его не ныть, а лучше показать, где этот Поц. Поцем оказался большой мальчик, на голову выше меня. Я с разбега дал ему, куда надо… И начал «мочить». Никто не вмешивался, все знали, что «мах» — «раз на раз». Я старался бить посильнее, чтобы дольше заживало после моего отъезда. Что-то орал ему, уже лежащему в крови, — так было принято… Его бы «взяла» — он бы то же сделал со мной… Закон.

Потом я три недели жил на сеновале, мне носили еду. Но кто-то «вломил», и за мной приехал Василий Васильевич (фамилию не помню). Когда мы садились на владимирскую электричку, провожать меня пришел весь детский дом — я был героем. Но ехал я обратно, «к своим», где не был героем, и очень печалился по сему поводу. Я мог бы свилять от «Васьки», но тогда бьшо бы еще хуже. Васька всю дорогу пил, что-то рассказывал мне о себе, а я смотрел в окно… Брата больше не трогали, знали, что у него есть старший брат, то есть я — зверь. И это была правда. (Брат сейчас сидит, давно, за жестокое избиение на улице.)

По приезде месть была страшная — мне присудили «спать в шкафу» целый месяц. Все работы теперь были мои: чистка картошки, мытье ванной, уборка снега, чистка пруда от снега и так далее. Директор избила меня каблуком. Она орала, что ей плохо спалось, она состарилась из-за меня и сильно потратилась на валерианку. Но все переносилось легко, так как я знал — за что. За месячный побег, за брата — можно и помучиться.

Растем!

Наши старшие ушли из детдома, средние стали старшими, а мы, соответственно, средними… Было тяжело… Мы не заставляли, а уговаривали и просили работать младших, работали и сами — никто из нас не отказывался. И за это часто были биты старшими — за мягкую политику против младших. Те знали об этом и старались не перечить нам, помогали, как могли. Поэтому, когда впоследствии мы стали старшими, наши отношения с бывшими младшими складывались хорошо. Еще в первом классе мы дали зарок: когда будем «наверху», младших не трогать ни за что. Мы выполнили это обещание.

Были, правда, те немногие, кто хотел изменить такую ситуацию. Организовали групповую жестокую драку. Вызывали даже милицию. Но мы успели избить «бунтовщиков». Они написали «маляву», и их перевели в другой детский дом. Там все стали бедные. Потом некоторых из бунтовщиков посадили за жестокость.

Воспитателей после стольких лет издевательств мы не уважали, ни во что уже не ставили, а попросту игнорировали: на все, что они говорили, отвечали молчанием. Такой вот пожизненный бойкот им объявили. Не всем, конечно, но многим. Эти люди просто умерли для нас. У воспитательниц младших групп стали часто возникать проблемы. Молодых кадров не было, а старым сотрудницам было трудно перестроиться, многие так и не смогли — ушли из детдома.

А через какое-то время мы стали старшими. В детском доме тогда вводились «новые порядки», в которые верилось с трудом, так как жестокость передавалась из поколения в поколение. Особенно ненавидели директора, писали на нее кому что придет в голову, вредили изрядно. Спустя годы сумел найти ее суздальский телефон, позвонил из Петрозаводска. Но выяснилось, она переехала в другой город. Стыдно, что ли, стало. Это хорошо…

В школе учителя вдруг ощутили некоторый груз ответственности за нас. Но мы учились так же плохо, догнать программу было трудно. Я же всегда любил историю и литературу, по этим предметам учился лучше всех в классе и всегда готовился только к этим урокам. Когда же были показательные уроки, я мог долго читать наизусть стихотворения или монологи из прозы, одноклассникам это нравилось — не надо было готовиться самим. Учитель по литературе Нина Тимофеевна Тонеева всячески поддерживала меня и вообще смотрела на меня как мать (хотя я не знаю, как смотрит мать, но, видимо, так же — по-доброму, с участием, как Нина Тимофеевна. И сейчас, когда я бываю в Суздале, я непременно навещаю ее.

Все кончилось

Теперь младших за прогулы никто не бил. Воспитатели пытались собрать «актив», но мы не шли на контакт, лишь устроили в ответ показательную все-детдомовскую голодовку — несколько дней не ели всем детским домом, директору даже плохо стало.

Не сказать, что мы вообще перестали управлять младшими, наказывали за кражи у своих или «беспредел», но не избиением, а работой. Когда приезжали бывшие выпускники, из детского дома уходили все — никто с ними не хотел даже здороваться, собирались их побить, но все же побоялись — у многих из них были с собой ножи… У нас тоже были, но они все же старше, сильнее, да и память об их «делах» еще не выветрилась.

«Воспы» жаловались им на «трудности» в воспитании, но ничего не могли уже с нами поделать. Мы только еще сильнее шкодили, например, разрезали сумку у Курицы или подкладывали всякие гадости учителям на стулья. Закрывали в кабинете на полдня.

Однажды выпускники устроили пьянку на сеновале. Мы, узнав об этом, заперли их на засов. Они напились и подожгли сено. Мы ждали, когда же они начнут орать? Но они сумели выбраться с сеновала, жаль… Уже после окончания детского дома мне хотелось найти каждого из наших мучителей и покарать, например, застрелить. Но жизнь многих покарала сама, или вернее — Бог.

О всех жестокостях рассказать нет возможности, да и надо пожалеть тех, кто будет читать эти строки, поберечь сердца добрых людей…

Выпуск

Перед выпуском директор собрала всех и сказала: никогда не женитесь на сироте, намучаетесь… Но мы ее уже не слушали, нам хотелось скорее на волю, на свободу, которая для многих из нас стала смертельной.

Нам выдали по двадцать рублей, сезонную одежду и отвезли в первые попавшиеся ПТУ. Воспитатель Владимир Евгеньевич Коротеев дал мне еще одну «красненькую» и пожал на прощание руку. В его глазах стояли слезы. Тогда я не понял почему, понимаю только сейчас: ему было жаль меня, что я ухожу в никуда. Он потом и сам вскоре ушел в никуда — скончался, у него был рак…

В первый же день в училище меня определили в общагу, выдали «хабзу», продукты. Я сразу съел весь недельный запас. Откуда мне было знать, что это на неделю? Пришли старшие учащиеся, выбили дверь в комнате, пытались конфисковать еду, но получили стулом и радио по голове. В училище учился мой старший брат, он всегда носил с собой нож, как и многие другие. Так как ПТУ было поселковое, между поселковыми и «хабзайца-ми» из города всегда случались драки. В первый же день я попал в одну такую поножовщину, с убийством. Мне дали нож и сказали: когда приедет милиция — будешь свидетелем (с кровавым ножом в руках!). У меня хватило ума выбросить нож в печку и сбежать.

Драк хватало. То верх» брали «хабзайцы», то поселковые. Особо любимой забавой была драка «сто-на-сто» — на стадионе. Я не раз попадал в такие зарубы — просто ужас. Здесь, в ПТУ, я серьезно продолжил заниматься боксом и гордо носил кличку Боксер. Потом кулаки часто помогали решать проблемы не только в ПТУ, но и на флоте.

На подлодке—доме

В армию меня взяли зимой, сказали, что буду танкистом, а попал на флот — там рост тоже был не нужен. Когда на ПТК во Владивостоке спросили, где я хочу служить: «над» или «под» водой, я сказал «под». Меня засунули в барокамеру и дали три атмосферы давления. Вытерпел.

Отправили в учебку

На подводную лодку я потому хотел попасть, что там, по разговорам, дедовщины было меньше. Ошибочка вышла… И стал я торпедистом. На флоте мне было проще других. Могу сказать одно — подводная лодка очень схожа с детским домом — деваться с нее некуда. В лодке все желтое, все отсеки, как жизнь в детском доме.

И вновь свобода

И вот наконец-то дембель. Настал день, когда можно вернуться домой. А где мой дом? Куда мне поехать, что делать?.. К нам на флот приезжали из Московского атомного института, звали: вам, мол, уже все равно. Нет уж, дудки! Сел в поезд «Москва — Мурманск», но не доехал до конечного пункта, сошел в Петрозаводске. Пришел в форме в училище культуры. Дали место в общежитии, стал жить. Льгот — ноль, мне уже было больше чем двадцать три, сиротские гарантии оставил на флоте. Так вот и жил… Жилье снять не мог, не умел, да и денег не было. После окончания училища меня выгнали из общаги, и я три года жил в магазинах и ларьках. Директор училища и комендант меня так и не поселили, хоть я просил, умолял их, показывал справку. Я стал работать на нескольких работах сразу. Ночью спал в магазине или ларьке. Иногда ночевал у друзей, но не будешь же все время напрягать друзей, у них своя жизнь.

Работ я сменил много. Не потому, что не сиделось на месте, были обстоятельства, о которых не время говорить. Прописки не было несколько лет, нет и сейчас, а без прописки — какая работа? ! Брался за «все, что дадут». Помогала детдомовская закалка, я не только не подавал вида, что мне крайне трудно, но при этом рос профессионально, а значит и в цене. В вуз учиться не пошел, побоялся что-то упустить. Как раз наступили перемены, нужно было выбирать — тратить время на учебу или укрепление позиций в городе. Я выбрал второе… И оказался прав. Многие, получив высшее образование, оказались не готовы к переменам, и специальности, которые приобрели, остались невостребованы. Ваучеры, дефолты — это все прошло мимо меня, не задев, так как я ничего не имел.

При новом знакомстве люди чаще всего встречали и встречают меня неадекватно — что, мол, это комок энергии?.. Но иначе я не могу, мне надо за короткий срок наверстать упущенное, что-то, что я потерял еще до своего рождения…

Встреча с Кларой Лучко

Так случилось, что одно время я работал в госфилармонии, был выездным администратором: мотался по районам, делал так называемый «чес». Это когда за день надо организовать от семи до девяти концертов. Артисты трудились как проклятые, моя же задача была — обеспечивать их жильем, питанием, что удавалось мне хорошо, детдомовский опыт иногда в чем-то и помогал.

Предложили пригласить на гастроли Клару Лучко. Я плохо провел с ней телефонные переговоры, волновался, говорил правду о поездах… Потом за это взялась госпожа Л. Клару привезли в Петрозаводск… Я сопровождал ее в поездах в Сортавалу, Питкяранту. Мы много говорили с Кларой Лучко «за жизнь». Она рассказывала о себе, я о своем детдомовском прошлом. Она оказалась очень внимательным слушателем. И уже в Москве сказала: «Саша, а ты займись сиротами и напиши книгу о себе, ты напишешь…» За то, что я отправился с Кларой в Москву, потратил деньги на более лучший поезд, подарки, меня уволили без гонорара и зарплаты. Но мне уже было все равно, я уже знал, чем буду заниматься… Я признателен Богу за встречу с этой великой женщиной. Она за короткий срок общения, каких-то два-три дня, смогла ответить на многие мои вопросы, определить и нацелить на важные дела и свершения.

Эпилог

В церковь я ходил всегда. Стоял у входа и смотрел на священников, на иконы… У меня никогда не возникало желания выставить вперед ладошку для милостыни. (Всегда провожаю взглядом бомжей: почему они так живут?) Но что-то тянуло в церковь меня, необразованного, темного, порой желающего сложить с себя полномочия живого в этом мире. Со временем вопрос веры обрел важный смысл для меня. В тридцать два года крестился, так было угодно Богу. Если бы вера была со мной раньше, все было бы наверняка иначе. Но желание жить по правде — это тоже Вера. Я старался.

Оглядываясь назад, могу сказать, что какие бы трудности мне ни пришлось пережить, мне не жаль ни секунды из прожитых на этой земле. Я старался и стараюсь жить максимально честно и правдиво. Вопрос, для чего и ради чего живу, отпал давно. Я живу для других. Ради других. И ради памяти своих детдомовских друзей. Я живу ради тех, кто ступал, ступает и ступит на эту светлую землю. С радостью и для радости. В сердце моем всегда будет жить благодарность и признательность к людям, зачастую совершенно посторонним, незнакомым, которые порой делом, иногда словом, а иногда и взглядом вершили Добро в моей детской душе, не давали угаснуть вере в него в моем просоленном от слез детстве. Этих людей не интересовало, есть ли у меня прописка, кто я и откуда, кто я по социальному статусу… Это были просто добрые люди, встретившиеся на моем пути.

Чудо, что спустя годы можно оглянуться и признать ошибки, простить врагов своих, отдать дань чести и чистоте отдельных личностей. Благодаря которым иду дальше.

О собаке

Недавно подобрал на улице собаку, она была битая-перебитая. Видно, что домашняя, брошенная хозяином (этого предательства мне не понять).

Когда собака оказалась у меня дома, я не был готов к этому. В результате бродяжничества она перестала понимать команды, вредничала, «ходила» в комнате по углам. Решал долго, отдать или оставить. У меня мало времени, а ее «закидоны» были не по мне. Дал объявления в газеты, в ответ — тишина. Если бы я ее отдал в «собачий приют», мне бы никто ничего не сказал, всем все равно… Но она как ребенок, брошенный родителями. Я ее оставил…

…а может, это она подобрала меня? Спустя некоторое время нашел для нее хороших хозяев. Но однажды, придя домой, обнаружил ее на месте, она вернулась поблагодарить.

Личное,очень…Уже сколько времени мучительно думаю;-отправлять ли»Соленое детство»матери? Не знаю…    © Александр Гезалов


Упрек нашей совести Упрек нашей совестиУ подавляющего большинства из нас есть дети. Но не у всех из НИХ есть МЫ. По разным причинам они остаются один на один с окружающим, подчас жестоким и несправедливым миром. У каждого такого ребенка, обделённого родительской любовью, рано или поздно в жизни настает момент, когда, находясь наедине с собой, он задается вопросом: почему так сложилась его жизнь? Самое заветное чаяние, заложенное в такой детворе – надежда на то, что полный любви и радости, тепла и света мир когда-нибудь распахнёт ему свои двери….

читать статью полностью

В начало